Скосив глаза на собственные мягкие, пухлые пальцы, он слегка пошевелил ими и уже собирался высказать вслух свои мысли о руках, но вовремя спохватился: председатель наверняка обиделся бы. Ведь этот худющий мужик — тоже всего лишь крестьянин, хотя и поумней других. Вряд ли ему понять такие сложные рассуждения.
Двуколка свернула на Желтую гать. Так назывался берег канавы, малохоженый, глинистый и довольно ровный. Правда, со времени последних дождей телеги не успели накатать колею, и сейчас двуколку безбожно трясло и качало на угловатых комьях засохшей грязи. Отыскав подходящий спуск, председатель направил лошадь понизу, и теперь они ехали рядом с насыпью. Дорога и здесь была не намного удобнее: пахотные земли кончились, потянулось без конца и края выжженное солончаковое пастбище, которое тут, у насыпи, сплошь было взрыто скотиной, оставившей глубоко вдавленные, засохшие следы, но лучшего пути не попалось. Жара здесь, казалось, стала еще более нестерпимой.
— Скоро мы доберемся? — не выдержал бухгалтер.
— Нам вон на тот хутор. — Председатель указал кнутом на группку деревьев, неясно вырисовывавшуюся на горизонте; определить расстояние до них было трудно.
Толстяк-бухгалтер вспомнил о цели их поездки, и какой-то смутный, необъяснимый страх мурашками пробежал у него по спине. С испугом и неприязнью покосился он на своего угрюмого спутника, острый ум и решительность которого не раз приводили его в изумление, но вместе с тем он казался ему антипатичным, вернее, абсолютно чужим. И столь же чужим было ему и все вокруг. Что у него общего с этой жизнью? Что ему за дело до того, как «запоет им в глаза» этот ни разу в жизни им не виденный хуторянин? Пусть разбираются сами как хотят, пусть хоть поубивают друг дружку!
Он в сердцах пнул опять сползшую к его ногам торбу.
Теперь он очень раскаивался, что уехал из Пешта. Его, видите ли, послали выполнить благородную миссию. Господи боже мой, да эти крестьяне во всем разбираются не хуже него! Стоит ему заговорить с членами правления о банковских перечислениях или других сложных финансовых операциях, и создается впечатление, будто они не смыслят ни бельмеса. Мнут в своих черных узловатых пальцах официальные документы, шуршат ими, как обезьяна бумажным кульком, а потом вдруг, словно на них какое озарение находит, запросто разрешают вопросы, к которым, с точки зрения профессионального подхода, вообще нельзя было подступиться. Абсолютно бессмысленно пытаться нащупать пружины, движущие крестьянской жизнью. Но он лично и не собирается этого делать. Пускай докапываются те, кто с такой помпой снаряжал его сюда! Единственный смысл его деревенской «миссии» виделся ему сейчас в напутствии шурина: «Старина, года за два ты настолько оперишься, что сможешь купить участок в Будайских горах. Ты и понятия не имеешь, сколько денег у крестьян!»
Толстяк несколько успокоился и даже не сдержал улыбки, вспомнив шутливый совет шурина: «Воспринимай назначение в провинцию как приключение. Представь, что ты, к примеру, едешь охотиться на львов. Тогда и все неудобства тамошней жизни будет легче сносить».
— Значит, этот человек припрятал телегу? — почти весело обратился он к председателю.
Мысли председателя были далеко, и в первый момент он не понял вопроса.
— Зачем она ему, эта телега? — продолжал допытываться бухгалтер.
— Ах вон вы о чем, — дошло наконец до председателя. — Телега-то для него — талисман. Вроде как крест для католика. Надеется, вдруг да еще пригодится. Живет с оглядкой назад и в этом черпает силы…
Председатель досадливо, язвительно рассмеялся. Сунув под себя кнутовище, он намотал на руку вожжи и достал портсигар. Оба закурили. Бухгалтер, повеселев, пускал дым в небо. Сейчас он и впрямь чувствовал себя, точно путешественник в дебрях Африки.
С интересом присматривался он к хутору, который теперь уже можно было разглядеть в подробностях.
На окраине хутора стояли не три, как говорил сторож, а только два тополя. Да и колодец-журавль находился не «пообочь», а на довольно порядочном расстоянии, возле высохшей саманной ямы. Колодец этот был одним из самых старых степных колодцев, зато саманная яма и возникший при ней хутор появились в ту пору, когда северный участок пастбища был отведен под пашню.
Собственно говоря, это был даже и не хутор, а скорее летняя постройка, крытая соломой хибара, которая состояла из двух частей: бо́льшая служила хлевом, а та, что поменьше, предназначалась для людского жилья. Тонкая перегородка из стеблей подсолнухов, кое-как скрепленных глиной, разделяла помещения. По соломенной крыше извивались сухие тыквенные плети. Хозяин каждый год заменял их свежими, чтобы предохранить крышу от ливней. Позади постройки отбрасывали слабую тень несколько чахлых слив, а под ними разместился примитивно сложенный открытый очаг. Чуть поодаль виднелся свинарник, сколоченный из прогнивших, обшарпанных досок и утопавший в луже, а за ним — около десятка стогов разной величины: сено, солома, мякина, кукурузные початки. Часть стогов принадлежала хозяину хутора, остальные являлись собственностью кооператива; перевезены они были сюда совсем недавно. А позади стогов с кормами тянулись уходящие вдаль, поднятые два десятка лет назад пахотные земли, по большей части солончаки.