Но вообще-то разговорить его никак не удавалось. Ночью буркнет, чтобы не приставал, — спать, дескать, ему хочется, а днем, сколько я ни пытался, пройдется он колесом, остановится метрах в десяти — и был таков. Но слова его про войну так и не выходили у меня из головы, потому что и меня самого тоже кошмар преследует, и никак я от него избавиться не могу вот уже третий десяток лет.
Не надо туда сворачивать, не то в канаву свалитесь. Сказано вам: идите след в след… Слышите, какой концерт? Это мой оркестр и мне одному играет — вдоль канавы на целых тридцать километров. И все другие канавы и пруды, какие только есть в Венгрии, — все мои. Вот они, денежки, под ногами валяются, наклоняйся да подбирай. Иные люди носом крутят — они, мол, лягушку нипочем в руки не возьмут — и, случается, надо мной насмешки строят. Ну и пусть их смеются! А я знай свое дело делаю, складываю в мешок твердую валюту. Протяни руку и бери: в мешке бултыхается целое национальное состояние.
А что до прошлого, то находился я под Воронежем, когда роту нашу разбили. Да как еще расколошматили: я с тех пор ни одной живой души из тех солдат не встречал. Последний, кого видел живым, — это наш командир роты был, да и того я по нечаянности убил.
Я служил в моторизованных частях, на грузовике крутил баранку. Обычно перевозил провиант и боеприпасы. Той ночью был нам отдан приказ отступать, и я должен был вывезти связистов, они застряли где-то у первой линии. Тот участок, через который мне надо было проскочить, попал под артобстрел. Мне до того было страшно, что, когда один снаряд разорвался совсем рядом, у меня даже в штанах стало мокро. Только и соображения, что на педаль давить: думаю, если гнать побыстрей, тогда, может, трудней будет снарядом накрыть. Опять же если жать на всю катушку, то и из-под огня этого адского скорее выберешься на более спокойную дорогу. Мне в тот момент без разницы было, в какую сторону ехать, пускай хоть на русских нарвусь, лишь бы только из пекла этого выскочить.
Ночь была лунная, видимость — все как на ладони. Вдруг гляжу, какой-то человек на дороге мечется и делает мне знак остановиться. Подъезжаю это я поближе и вижу: да это же наш ротный, молоденький такой офицерик. Кричит, пистолетом размахивает, прямо не в себе парень. Велел мне вылезать из машины немедля. Я пытался было на приказ сослаться, да куда там! Он мне, вишь ли, другой приказ дает! А приказ такой: взять на прицеп его машину, что застряла у обочины, и тащить за отступающими частями. В двух шагах от нас действительно стоял его «тополино», зеленой краской крашенный автомобильчик, махонький, словно игрушечный, — увяз в ледяном крошеве, да так глубоко, что, не ткни лейтенант в него пальцем, мне бы самому и не углядеть.
Попробовал было я на горло его взять, ан не вышло. Смекнул я, что придется подчиниться, коли не хочу пулю схлопотать. Вытащил трос и взял на прицеп «тополино».
— Давай! — скомандовал лейтенант, когда все было готово. Сам он сел за руль своей легковушки. Пот с меня лил в три ручья, и слеза со страху прошибла. Дал я полный газ, жму на педаль что есть мочи и гоню, ровно сумасшедший, по взрытой снарядами дороге. Не знаю, сколько длилась эта гонка бешеная, только помню, что меня вдруг прижало к рулю. Машина встала — сломалась ось.
Крошечный автомобиль от резкого торможения врезался в борт грузовика и перевернулся вверх колесами. Сплющило его, точно обглоданную рыбешку. И лейтенантик так и остался там на веки вечные.
Сколько лет эта картина все стоит у меня перед глазами…
От места аварии припустился я на своих двоих и еле-еле выбрался к нашим, но с тех самых пор так и бегу без остановки. Добежал, можно сказать, до Америки и обратно, два раза женился и дважды выпутывался на свободу — словом, нигде себе места не находил. Однако под конец все же вернулся на родину, в эти края: устал, да и здоровье пошаливать стало. Вот и устроился тут звонарем. А в свободное время ловлей лягушек промышляю.
Мало кому я рассказывал свою историю: поначалу боялся, что к ответу притянут, потом казалось — вроде бы ни к чему своей бедой людям головы морочить. Все одно никто успокоительного ответа не даст. А я долго надеялся его получить. У адвокатов, у других знающих людей допытывался, да только никто не мог решить: виноват я в смерти лейтенанта или нет. Каких только советов мне не давали — все без толку. Находились даже такие умники, подучали: представь, мол, дело так, будто ты хотел к русским перебежать, вот и пришлось тебе фашиста пристукнуть. Глядишь, еще и награду какую дадут. Может, оно и так, но лично мне от этого не стало бы спокойней.