В Морте нас ожидало множество приятных сюрпризов. От обшарпанных оконных рам, которые я кое-как укрепил кусками досок и законопатил газетной бумагой, и следа не осталось, а на их месте красовались идеально подогнанные новехонькие рамы, аккуратно застекленные. В двери был врезан замок, в замке торчал ключ и действовал так безотказно, словно предназначался для кабины космического корабля.
— Не иначе как Глемба, кроме него некому! — переглянулись мы с женой и долго ахали от радости: «Глемба, дорогой!», «Наш ангел-хранитель!»
Жена тотчас принялась проветривать дом — до сих пор в этом не было необходимости, — да и я, почувствовав душевный подъем, с новой силой ополчился против сорняков, заполонивших весь двор.
Однако я быстро притомился и бросил эту безнадежную работу под тем благовидным предлогом, что надо наведаться к Глембе. Ни в коем случае мы не должны оставаться перед ним в долгу.
Сунув деньги в карман своего бывшего свадебного костюма, ныне предназначенного для черных работ, я отправился к Глембе. Время было субботнее, послеобеденное, и я надеялся, что застану его дома.
Потолковав, мы с женой сошлись на том, что Глемба сжалился над нами, а может, мы чем-то вызвали его симпатию, и ради этого он рискнул взять на себя такой труд даже после перенесенной операции. Однако, сколько я ни ломал голову, не мог припомнить ни малейшего намека на то, чтобы мы чем-то полюбились Глембе. Да и с какой стати? Мы ему абсолютно чужие и показали себя не с лучшей стороны: поначалу, правда, обрадовались его приходу, но, как только узнали, что проку от него никакого, тут же к нему охладели. Втайне я даже признавал, что я — как справедливо утверждала моя жена — вел себя по отношению к нему свысока и бесцеремонно.
И, прокручивая в памяти нашу встречу с Глембой, я улавливал в нем соответственно чувства, скорее противоположные симпатии. Он разглядывал нас, как каких-нибудь букашек или даже червяков, которые завелись в доме, по неизвестной причине ему ненавистном, а разглядев, удалился. И этот его уход ни с того ни с сего — в нем явно было какое-то оскорбительное для нас намерение. Но тогда почему он привел в порядок окна и дверь?
В этом весь Глемба. Правду говорят о нем в деревне: не докопаешься, что у него на душе и в мыслях.
Дома его не было, но мне не пришлось долго дожидаться. Глемба появился со стороны деревни — шел неторопливо, степенно; он был в той же самой одежде, в какой я видел его в последний раз, и из-за голенища сапога опять выглядывал литературный еженедельник. Ни походка, ни поведение его не изменились, когда он меня увидел; казалось, будто он и вовсе меня не замечает.
Зато я в радостном возбуждении не в силах был устоять на месте.
— Ах, господин Глемба, дорогой вы наш! — поспешил я ему навстречу. — От всей семьи приношу вам глубочайшую благодарность. Вы даже не представляете, как вы нас осчастливили! Поистине вы — наш добрый ангел!
— Что я такого сделал? — пробурчал он, доставая ключи.
Он вставлял ключи в замок один за другим, производя какие-то сложные манипуляции. Калитка распахнулась, как дверца сейфа, хотя через плетень можно было проникнуть во двор в любом месте.
— Ну как же — а дверь, а окна!
— Что с ними такое? — спросил он, пропуская меня вперед.
— Ах, дорогой господин Глемба! Но вы же привели их в порядок!
Он вставил очередную пару ключей в дверной замок и опять долго колдовал, пока дверь не открылась.
— С чего вы взяли, будто это сделал именно я? — спросил он.
— На такую безупречную работу способны только вы! — провозгласил я.
Он прекрасно понимал, что моя неквалифицированная похвала — не более чем дешевая попытка подольститься, но все же ему, должно быть, стало приятно: слабая усмешка на миг тронула его губы, но затем он тут же обрел свойственную ему серьезность.
— Садитесь, — сказал он чуть ли не тоном приказа.
Я обвел взглядом небольшую комнатку, которая также напоминала музей крестьянского быта.
— Вот это да! — вырвалось у меня. — Народное искусство в чистом виде!.. Завидую вашей обстановке.
Я заработал еще одно очко, потому что голос его помягчал.
— Вы… верующий? — спросил он, убирая со стола старинные настенные часы, починкой которых, видимо, занимался.
Я присел на деревянный резной стул, совершенный по простоте формы.
— Почему вы так решили?
— Вы упомянули ангелов…
— Я вообще питаю пристрастие к разным поговоркам и речениям в религиозном духе. Они иной раз стоят целой философии.