— Десятка! — прошептали мы хором.
— Вот, говорил я тебе, что Билли нормальный мужик, — говорит Джорди.
Потом они еще сфотографировались с отцом О’Махони — он стоял сбоку и как бы благословлял их.
Мы поднимались по ступенькам, чтобы снять в церкви свои облачения, и тут ко мне подошла Мария.
— Она очень красивая сегодня, да? — говорит.
Я остановился на второй ступеньке. Джорди поднимается дальше. Я громко сглотнул. Смотрю мимо Марии, на Веру.
— Угу.
— Мы с ней двоюродные, — говорит. — Только, по-моему, это сбрендить надо, а?
— В смысле?
— Выходить замуж в таком возрасте. Я ни за что не выйду так рано.
— Правда?
— Ага. Меня так просто не поймаешь. Сбегу — только меня и видели!
Я посмотрел, как Билли обнимает и целует Веру, стоя рядом со статуей. Мария смотрит на меня, ухмыляется. Потом как дернет плечами.
— Вот, я все сказала, — говорит. — Просто решила подойти поздороваться.
— Здравствуй, — говорю.
Глаза у нее невероятные, синее неба. Она уже повернулась, а я говорю:
— Мне понравилась твоя лошадка.
— Какая лошадка?
— Которую ты слепила на рисовании.
Она уперла руки в бока.
— Это была не лошадка, Дейви, а лев.
Ухмыльнулась, смотрим в разные стороны. Женщины в шляпках опять заходятся от смеха. Мария сказала:
— На свадебный обед я не пойду.
— А.
— Нужны мне эти бутерброды с ветчиной, визгливые дети и вонючие мужики. — Посмотрела на небо. — Самая погодка, чтобы прогуляться, — говорит.
— Правда?
— Хочешь — пошли.
Я прямо чувствую: Джорди хочет, чтобы я от нее отделался. Она посмотрела на него, закатила глаза, потом снова на меня смотрит:
— Ну так как?
— Пошли.
Попытался говорить спокойно. Поднялся по ступенькам, а облака над церковной крышей сделались крыльями ангелов.
20
— Ты это куда собрался и с кем? — спрашивает Джорди.
— Да просто прогуляться, дружище.
— Просто прогуляться? У нас, кажется, другие дела намечались.
— И какие это дела?
— Какие? Обычные.
— Это какие?
— Мне почем знать? Пошататься, все такое.
— Слушай, Джорди, мы не долбаные сиамские близнецы.
— Так, еще раз повтори. — Сбросил подрясник. — Прогуляться?
Мы были в ризнице, где всегда переодевались. Там стояло здоровущее распятие, шкаф, где хранились вино для причастия и облатки, огромный комод и платяной шкаф для облачений священника, лежали пачки свечей, громоздились коробки с ладаном, стопки молитвенников, сборников гимнов, изображений святых — тот колченогий, тот проткнут стрелами, — портреты священников и епископов, которые уже померли. К стене был приколот график работы нас, служек.
Я через голову стянул белый стихарь. Расстегнул пуговицы на красном подряснике, снял его тоже.
— Хочешь, ну, типа… пошли с нами, — говорю.
— Да ну? Изображать при вас этакую цыпочку?
Я попытался оттереть со штанины джинсов пятно от травы, а с ботинка — засохшую грязь. Повесил подрясник и стихарь на свою вешалку, среди облачений других служек. Джорди сделал то же самое. А на меня не смотрит.
— С ней подружка пойдет, — говорю.
— В смысле, эта горгулья?
— Джорди, кончай.
— Пойду пообщаюсь с пацанами в «Ветреном уголке». Может, отдубасим какого из Спрингвеллера. — Поджал губы и заговорил писклявым девчачьим голосом: — А ты валяй на прогулочку со своей красулечкой. — Шагнул к двери. — Только во вторник не надумай прогуливаться, — говорит.
Вышел в основную часть церкви, потом из церкви наружу; массивная дверь хлопнула у него за спиной.
Я пошел за ним следом. На выходе столкнулся с отцом О’Махони — тот возвращался в храм.
— Спасибо, Дейви, — говорит. — Вы с приятелем молодцы. — Подмигнул. — Аж десятка! — говорит.
Я вышел из церковного полумрака на яркий свет. Помедлил на верхней ступеньке. Посмотрел вниз — на Феллинг, на реку. Все блестит. Река змеится к востоку, к горизонту, к неподвижному плоскому морю.