Фекла Александровна, как бы догадавшись об этих тайных его мыслях, тут же деловито сообщила:
— Может, о благословении свыше тревожишься? О том, что архиерей скажет? Так будет же тебе известно: был у него, у архиерея-то, Николай Алексеевич, испросил у него разрешение на брак, предупредив о троюродном их родстве… И святейший выразил на то полное свое согласие. «Воля родителей», — сказал он. Стало быть, наша и твоя воля, Афанасий Андреевич. Ну и положил на Николая Алексеевича требу: велел доставить своим церковнослужителям сорок пудов пшеничной муки для просфор. На этом и было покончено.
Афанасий Андреевич ответил глухо и небрежно, внимательно между тем ее выслушав:
— То своим чередом. Будет свадьба — будут и дары церкви.
И долго молчал, куря длинный, почерневший от дыма чубук.
Тогда, подобрев, Фекла Александровна сказала доверительно, как бы делая этим самым одолжение Афанасию Андреевичу:
— Могли ли мы сына готовить к иной мысли? Разве Глинки, вы и мы, не одной крови, хотя и не прямого родства? И разве земли наши не сопредельны? И тебе не о чужом женихе печься, не чужому красавцу землю отрезать, чтобы заложил он ее в банке и наведывался сюда денег ради, как делают это столичные.
— Нет, — оборвал ее вдруг Афанасий Андреевич, — не быть тому! Не ведаешь ты, что и в банке землю заложить можно, а все-таки остаться человеком, достойным уважения. Не те времена, Фекла Александровна, когда боялись мы высунуться из лесов. Не жить в лесах твоим детям и моей сестре, и пусть не укоряют нас, что, боясь всего нового, мы их соблазнов и собственного выбора лишили. Пусть выбирают…
И он, довольный своей речью, молодцевато глянул на нее, уверенный в философическом своем превосходстве и беспристрастности: вот она, его «золотая середина», никому не в ущерб!
— Ужели Евгения лучше моего Ивана кого выберет? — обиделась Фекла Александровна.
— Почем знать! А ежели о Глинках говорить, так опять же думаю: чтобы род наш возвысить, надо новую кровь в него влить, столичного молодца не побояться.
И сказал:
— Пусть Евгения сама решает, а чтоб выбор был, увезу ее в столицу на зиму, и если, там побывав, ощутит она сердечную тоску по твоему Ивану, — тем крепче будет любовь и, стало быть, судьба им!
— Говоришь, пусть сама выбирает? — угрожающе повторила Фекла Александровна, и он, озадаченный ее тоном, пожал плечами:
— Сказал ведь. Зачем сердишься? Я ведь за ее счастье в ответе! О ней стараюсь, не о себе, — понять надо.
— Ладно, Афанасий Андреевич, — произнесла старуха, вставая, — ты нас не выбрал, а она выберет!
Хозяин дома церемонно проводил до коляски Феклу Александровну и проследил, как кучер подложил ей подушки за спину, чтобы меньше трясло на ухабах, потом взмахнул кнутом по пыльным спинам коней.
А через несколько дней пе стало в его доме Евгении.
Тихая, обычно сосредоточенная и чуть понурая, «книжница», как прозвали ее за любовь к чтению, она редко перечила старшему брату, оставшись с малых лет при нем сиротой, и никому бы не пришло в голову, что она может бежать из дома. Но сторожа рассказывали, как ночью, в теплом платке и с неразлучной книжкой в руке, она легко выбежала из дома. Ночная темь поглотила беглянку, и глухо отдался в ночи конский топот. Горничные тут же сбежались к ее горнице и, не веря сторожам, стучали в дверь. Потом, поднося к лицу белые свои передники, одна за другой, на цыпочках, поднялись к барину Афанасию Андреевичу.
— Барышня ушла в лес! — сказали они в один голос сонному камердинеру, поклонившись ему все разом.
И одна из девушек, осмелев, пояснила:
— Как бы греха не случилось, Савелий Николаевич!
Камердинер был из отставных солдат, глуховат на ухо, очень спокоен, по-отцовски прост с ними.
— Мало ли что барышне взбредет в голову, — успокаивал он их. — Барышня наша, сами знаете, — затейница. Как нет театра — так ей скучно. На днях велела мне о солдатах рассказывать, будто никогда о них не слыхала. Как в рекрутчину берут да как воюют… Книжница, а дите!
— Не томи, Савелий Николаевич, буди барина! — шепнули ему.
Он не согласился с ними и сам не спеша заковылял в горницу Евгении Андреевны, вошел, оглядел постель и встревожился, заметив небрежно брошенное на стул полотенце.
— Барышня наша — аккуратница, — бормотал он. — Может, и впрямь что задумала?..
С полотенцем на плече, прихваченным им в подтверждение того, что с барышней что-то случилось, он решился наконец разбудить барина.
Афанасий Андреевич выслушал его, вскочил и схватил старое свое черное от пороха и от времени кремневое ружье.
— Собирай погоню! — крикнул он. — Седлать всех лошадей!
— Куда, батюшка? — опешил камердинер.
— В Новоспасское. Быстро!
После Афанасий Андреевич говорил, что днем еще по натужно скромному виду своей сестры и по горестному ее взгляду он заподозрил неладное. Не решилась она подойти к нему и заговорить — что-то таила и, глядя куда-то вверх, мяла в руках платок.
— Да нетто, батюшка, барышня позволит себе… — бормотал камердинер, все еще топчась в комнате, пока барин надевал охотничий костюм, — Книжница наша!..
— Вот книжницы-то такие и есть! — беззлобно отвечал ему Афанасий Андреевич. — Без книг того не придумала бы, а в книгах во всех, почитай, романтические истории да бегства описаны!
Девушки всхлипывали в коридоре, шептались. Афанасий Андреевич прикрикнул на них:
— Чего вы? Али только в театре видели драмы?
Буен и весел казался сейчас шмаковский барин. Горничные сжались и пытливо глядели ему вслед, когда, хозяйственно и не спеша затворив дверь, прошел он мимо них, рослый, налитый силой, ни на кого не повысив голос.
А беглянка, пока камердинер будил барина и в конюшне седлали коней, уже приближалась к Новоспасскому. Исцарапанная ветвями коляска, сопровождаемая верховыми, мчалась по лесной дороге. Из коляски доносился зычный и повелительный голос Феклы Александровны:
— Гони! Нет, останови! Заваливай дорогу. Быстрее!
Кто-то из верховых бросался в темноте к небольшому мосту через обрыв и разбирал доски, кто-то валил дерево. Кони, бешено храпя, выскакивали на гору, словно из трясины, в грязи и в мыле, а Фекла Александровна, успокаивающе держа за руку Евгению, твердила:
— Вот и выбрала! Ах ты, олух лесной, погоди же!..
В глубине коляски сидел Иван Николаевич Глинка и глядел на мать благодарно и молитвенно.
Несколькими минутами позже Новоспасский поп уже венчал молодых в старой, пахнущей сеном и грибной сыростью церкви, а на рассвете бледный, трясущийся секунд-майор в полном облачении и при орденах стоял на пороге своего дома перед Афанасием Андреевичем и говорил:
— На пистолетах драться не могу, милостивый государь, слаб стал и почитаю дуэль между родственниками неприемлемой, тем более при годах моих, но ради удовлетворения готов отвечать перед дворянским собранием во всеуслышанье…
И повторил, набираясь храбрости и багровея:
— Да, да, во всеуслышанье!
Афанасий Андреевич молча отстранил рукой старика и вошел на половину Феклы Александровны.
Она встретила его, скрестив руки на груди, довольная собой и монашески строгая, как бы ушедшая в себя.
— Все сделано, как ты хотел: Евгения сама выбрала! — сказала она.
— Пусть так! — примирительно ответил Афанасий Андреевич, выдержав ее взгляд. — Сила солому ломит. Вдвоем будем теперь отвечать за их счастье! — И, не скрывая восхищения Феклой Александровной, сказал — С тобой еще ближе породниться — тоже честь немалая. Для нашего-то времени. Характер-то твой — как… у царевны Софьи. Тебе бы родом Глинок управлять, как Посаднице в старину.
— Ну, а коли честь, так давай о празднике сговоримся. Общество — оно, моясет быть, нам и не нужно, но пусть думают, что мы в нем нужду имеем… в щеголях этих да болтунах! — подобрев, рассудительно сказала старуха, — Им будет приятно, и нам не в тягость.
И велела пригласить Николая Алексеевича.
Секунд-майор пришел быстро, сменив мундир на халат, и, всхлипнув, по-родственному потянулся обнять Афанасия Андреевича.