— В моем камине еще не прогорели угли, и посланец ваш может обжечься! — говорит он, намереваясь проскользнуть мимо карлика.
И тотчас к нему стремительно подбегает королевский пожарный, в красном халате, с длинной черной кишкой.
Нет, от них никуда по денешься! Окруженный скороходом, аистом, карликом и пожарным, Глинка отходит к окопной портьере, за которой в заснеженном окне мерно качают ветвями исполинские сосны, и соглашается:
— Хорошо, пусть едут на Фонарный…
Но в какое-то мгновенье все столпившиеся вокруг него слуги куда-то с хохотом исчезают, и Глинка остается один на ярком свету, в смущении оглядывая обративших на него внимание высокородных дам в фижмах, с возведенными к потолку прическами.
Михаил Иванович, что это вы, право?.. Пойдемте в костюмерную! — слышит он голос Кери. Она чуть нагибается к нему, знатная фламандская красотка из свиты короля, и шепчет: — Зачем вам эта нелепая маска? Идите за мной.
И вскоре он выходит из костюмерной, одетый датским принцем Гамлетом. Он с наслаждением вдыхает прохладный воздух зала, чуть отдающий березовым угаром; в костюмерной нестерпимо пахло духами, пудрой и до тошноты слежавшимися одеждами екатерининского и елизаветинского веков. Его караулит у выхода Екатерина Ермолаевна и радостно говорит:
— Ну вот, мой принц, какое чудесное превращенье!
Он и сам рад, что отделался от маски. К тому же теперь его гораздо труднее узнать — в светлом парике, в легкой одежде датского принца.
— Вы чудесная! — восклицает Глинка. — Екатерина Ермолаевна, вы красите собой дворец! Вы возвращаете ему потерянный разум!
Керн смеется и останавливает его:
— Не забудьте только, мой принц, что вы в ведении графа Уварова. Он будет вводить послов на прием к королю.
Теперь уже Глинке все равно. Ему хочется ей сказать: «Хотите — низвергну короля, хотите — попрошу Михаила Юрьевича об одном одолжении — не мешать пам». Но, сдерживая себя, он отвечает словами из Шекспира:
— «Я Гамлет, принц датский!»
Они обходят танцующих и вновь останавливаются у окна.
Глинка представляет себе вдали темный пруд с памятником в середине, поставленным в честь победы на Средиземном море, лицейский флигель дворца, сад, отрезвляюще обыденное лицо часового в будке.
— Там жил и учился Пушкин! — говорит он. — Рядом живал и я, очень недолго. Отсюда вышли Кюхельбекер, Дельвиг, Пущин — те, что могли сказать о себе: «С младенчества дух песен в нас горел». Царское Село им было отечеством — я верю. Бы знаете, Катя, после Пушкина что-то иссякло в обществе, нет того легкого, дружественного и проницательного таланта, нет среды… Нет простора. А ведь он мог бы жить, Катенька!..
Он не замечает, что изменил себе и не величает ее больше по имени и отчеству.
— Мама много говорила о нем. И, кажется, никого так безответно не любила! — замечает Кери.
— Безответно! — повторяет Глинка в раздумье. — А чем бы он мог ей ответить? Не думали? Но что говорить! С Пушкиным ушла молодость его века, все лучшее той поры. Я вижу это так же ясно, как ваше лицо. И вот вы еще от его круга, его времени! Я чувствую…
— Вы это чувствуете и между тем дружите с Кукольником? — едко вставляет она.
— Не преувеличивайте.
Карлик короля в удивлении уставился в него взглядом, куда-то отбежал и тут же вновь появился.
— Вас просит граф Уваров, — сказал он, поклонившись.
Глинка раздраженно, не оборачиваясь, кивнул ему.
— Экая жалость! — шепнул он. — Боюсь, что как принц датский не буду на своем месте. И разве уже началось представление послов?
— Идите! — тихо ответила она. — Когда вы спокойны — вам все удается! Подумаешь, трудность — однажды сойти за Гамлета! Жду вас у себя в воскресенье.
Но Глинке представлять посла не пришлось. Крупным размашистым шагом, раскланиваясь на ходу, к нему спешил, в черном домашнем сюртуке, не удосужившийся переодеться, Нестор Кукольник. В вольности его поведения, в костюме, в небрежности, с которой он отвечал на поклоны, было нечто придававшее ему в глазах общества независимость. А еще толкуют, будто он угодлив! Входящий в славу писатель-царедворец, он не под стать Жуковскому, всегда сдержанно важному и по-домашнему простому в этой своей важности. Этот любит ошарашить внезапным своим появлением, метким словом, покрасоваться. И сейчас, рискуя вызвать недовольство графа Шувалова, главного устроителя маскарада, он явился за Глинкой.
— Мишель, тебя ждут гости. Время позднее, едем домой.
— Кто ждет? Бог с тобой, Нестор!
В мыслях невольно мелькнули сказочные фигуры — скорохода, королевского пожарного, карлика. И Глинка весело рассмеялся.
— Нестор, ты кудесник! Ступай в костюмерную, оденься волхвом.
— Едем. Я извинюсь за тебя перед графом. Тебя ждут.
— Кто?
— Увидишь, ты будешь рад.
Он почти тащил Глинку к выходу. А когда недвижные фигуры часовых скрылись за дверьми и выходящих обдало морозным воздухом, Глинка, нащупывая на себе второпях надетую шубу поверх своего наряда, вздохнул с облегчением:
— А, пожалуй, ты вовремя пришел, дикий Нестор. Ты вызволил меня. Скучно было бы пребывать принцем Гамлетом. За костюмом моим послал?
— Привезут, — беспечно бросил Кукольник, — Переоденешься — вернешь этот. Как ты попал на маскарад? Сказал, что едешь в Царское Село, и пропал…
— Виельгорский попутал. Да еще обезьяной вырядил. Так кто же ждет меня, Нестор?
Тройка неслась стремглав. В снежной пыли, как виденье, мелькали и двоились фонари, шлагбаумы, будки, редкие, окутанные мраком дома. Ясно было только в небе, с неба падал, рассеивая снежную пыль, лучистый свет звезд. И потому еще более удивительно было, оказавшись в своем переулке, увидеть у дома другие две тройки лошадей, мирно жующих овес, и пахучее, разбросанное на снегу сено. Действительно, кто-то приехал издалека! Глинка шагнул к себе, не снимая шубы, и приоткрыл дверь. На тахте, спиной к размалеванной стене, сидел навытяжку Остап Вересай, белоусый, подстриженный по-солдатски. Рядом с ним — Шевченко, поодаль Маркевич, Сенковский и брат Нестора Кукольника — Платон.
И хотя появление кобзаря было более чем неожиданно, Глинка, мгновенно вспомнив Качановку и кобзарный гурт, прежде чем дознаваться, зачем приехал Вересай, крикнул, подбегая к нему:
— Остап, ты один? А где же Уля? — столь неотделимым казался его облик от Ули.
Старик не отвечал, тянулся обнять Глинку и побаивался, не забыл ли его барин. Губы его слегка дрожали, он что-то шептал.
— Здесь она, Уля, в самоварной, — ответили за него Михаилу Ивановичу.
— Да вот приехал! Губерния послала к тебе… — произнес наконец Остап.
Глинка догадался: наверное, учительское общество и сами кобзари отрядили Остана в столицу. Говорил же как-то Гедеонов, что слепых певцов для оперы будут поставлять в натуре. Только не к Гедеонову надо вести Остапа! Он тут же заметил брошенные в угол тулупы, кобзу в знакомом ковровом мешке, пышные кругляши белого хлеба, обернутые в полотенце и смерзшиеся в пути.
— Так где же Уля? — повторил он радостно.
И, обернувшись, увидел ее, встревоженную необычным его нарядом и сборищем людей, не то радующихся ей, не то недоумевающих, все такую же красивую и властную в своей красоте.
— Здравствуйте, барии Михаил Иванович, — сказала она ласково, стараясь не глядеть на диковинный костюм его — одеяние датского принца.
За ними наблюдал ревнивый, неспокойный Шевченко и добродушно насупленный, ничему не удивляющийся Сенковскнй.
6
Гулак-Артемовский изнывал в тоске по дому, все острее ощущая неустроенность свою в столице. Он давно уже ушел из-под опеки Марии Петровны, предпочтя ночевку у новых своих знакомых жизни на ее кухне. Впрочем, стоило бы ему поддаться на уловки Марии Петровны — поддакнуть ей в разговорах о Михаиле Ивановиче, согласиться с тем, какой легкомысленный человек ее муж, — и ничто бы не мешало ему, угловому жителю, перебраться в оставленный Глинкой кабинет. Однако раздражала не только Мария Петровна, не менее тяжело было бывать у Кукольника и видеть там Глинку то веселящимся, то отчужденным. В глубине души Гулак-Артемовский сурово осуждал его и мучился тем, что не может высказать ему этого своего осуждения. Уход Михаила Ивановича из капеллы, предстоящий бракоразводный процесс, дружба с «братией», измена «Руслану», работа над которым требовала сосредоточенности, — все это практически настроенному Гулаку казалось цепью закономерных неудач, происходящих от его — Глинки — непонятной беспечности… Жить бы да преуспевать человеку — нет, надо же создать самому себе столько неудобств!