— Ну хорошо. Спасибо, — улыбнулся Серый. И, распрощавшись с Добрыниным, в приподнятом настроении отправился домой.
Илья опять выходил с кафедры самым последним, сжимая все свои вещи под мышкой. День выдался на удивление нервным, слишком нервным, а оттого из рук валилось просто все. Даже теперь, когда самое сложное осталось позади. Как назло, Илья еще и случайно прищемил шарф дверью, закрывая ее. Один только шаг — и из захвата на пол полетело пальто, шапка и папки с бумагами, которые не хватило времени разобрать. Все рассыпалось: листы с лекциями, контрольные второго курса, какие-то заявления и… Опять открытка? Наклонившись и поспешно собрав пожитки, Добрынин схватил третью валентинку. Почему-то воровато оглянулся…
Это вновь была крафтовая бумага, а на ней сердечко, на этот раз кофейного цвета. Оно было едва отличимо от фона, но края были прорисованы бордовым, что походило на тень. Теперь художник изобразил спину целиком, но ягодицы выделялись особенно четко и были выдвинуты на первый план. Особенно родимое пятно и румянец. Руки покоились на боках, фигура прогибалась в пояснице. На одной стороне была видна часть татуировки, но что именно — сложно различить, так как основной ее массив пролегал на боку. А снизу, как и в прошлый раз, красовалась выведенная каллиграфическим шрифтом надпись: «Моему Добрыне!»
Илья мотнул головой. Он начал нервничать. Постепенно закономерность сложилась: валентинки явно не всегда обнаруживались вовремя, но появлялись они каждый раз после факультатива в понедельник. Беспокоило то, что на них в столь откровенном виде изображалось мужское тело. Почему мужское? Это была какая-то глупая провокация? Кто и чего хотел этим добиться? Но если это была не шутка – тем хуже… Добрынину очень не хотелось быть преподавателем настолько приветливым, чтобы на него в буквальном смысле вешались студентки. И студенты — тоже.
На секунду Илья подумал, что это мог оказаться Зайцев. Такая мысль уже посещала Добрынина, но он гнал ее — да, поначалу известный хулиган рисовал и лепил всякую вульгарщину, но на последнем занятии он вел себя просто безупречно в сравнении с тем, что о нем рассказывали. Серега вовсе не казался Илье плохим парнем. Просто ему не хватало одобрения. Любви. Скорее всего, по той же причине он и вызвался натурщиком — хотел помочь, а заодно показать, чего стоит. «Потому что я красивый», — говорил он с полным осознанием своего качества. Но даже когда уверен в себе — в одобрении нуждаешься не меньше, ибо оно — топливо. И добиваешься его всеми доступными способами, даже не самыми безопасными и законными. В конце концов Зоряна тоже казалась Илье неуправляемой в свои двенадцать, когда он попытался общаться с ней ближе, стать наконец настоящим отцом. А теперь, как бы эгоистично это ни звучало, Добрынин чувствовал себя для Зори более интересным, чем ее мать… Общаясь одновременно с дочерью и со студентами, Илья решал заодно все волнующие его вопросы воспитания и коммуникации. Вернее, почти все.
Кто-то заигрывал с ним. Продолжал бередить пустоту в сердце, тоску в теле… И терзать Илью мыслью о том, не узнал ли кто о нем лишнего. Эти послания заставляли снова невольно желать, чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь действительно обратил на него внимание и тоже похвалил, пожалел. Добрынин чувствовал на себе восхищенные или жаждущие взгляды, но никак не мог найти настоящей ласки. Взрослой любви. Ему было сорок два, а каких-то приключений да и попросту личной жизни во всей полноте вкуса — не хватало.
Добрынин воровато оглядывался потому, что у него был свой секрет. Секрет, о котором не знал никто в университете – хотя, справедливости ради, если бы кто-то об этом и узнал, то сначала решил бы, что это шутка. Очень смешная и специально подстроенная шутка.
Только Илье было совсем не смешно.
Через два дня Серега лениво сидел на одной из первых пар, уныло подперев рукой щеку. За окном растягивался все тот же серый пейзаж, на этот раз даже не прерываемый яркими пятнами-листьями, ибо за туманом их просто не было видно. За стеклом — молоко… Как и в голове у Зайцева. От Ильи Александровича не было ни слуху ни духу. Никто не звонил, Серого не искали в университете, и это тревожило. «Может, передумал? Нашли кого-то? Если так, то это хреново… Но так быть не должно…» — веровал он в свою удачливость, отвлекаясь на речи лектора. Недавно Серега даже выхаживал несколько раз у дверей деканата, рискуя быть пойманным кем-нибудь из недовольных преподавателей, чьи пары намедни сорвал. Но, не оглядываясь на положение вещей, Серый все равно готовился к роли натурщика: эти пару дней он мало пил и много тренировался, чтобы поднять рельеф мышц и он был качественнее прорисован под кожей. Серега стремился к тому, чтобы Илья Александрович им восхитился, ибо первоначальная-то задача заключалась в поиске гея в его невероятно гетеросексуальном образе.
Прошло десять минут с начала пары, и дверь аудитории открылась без стука. Так входил обычно сам Зайцев. Или — работники деканата. На пару явилась Алена Яковлевна.
— Здравствуйте, сидите, — бегло бросила она студентам, а потом обратилась сразу к преподавательнице, которую отвлекла от заполнения журнала. Сергей подумал, что никто вставать-то и не собирался. — Юлия Федоровна, я заберу у вас Зайцева? Это до конца занятия. И поставьте ему сразу пятерку.
Все одногруппники мгновенно повернулись к Сереге. Витя и Руслан смотрели на него, как на врага народа — как и парочка отличниц со среднего ряда.
— Да… забирайте хоть до конца семестра, — ответила Юлия Федоровна. — Только любезности ему с чего такие?
— Зайцев у нас оказывает посильную помощь второму курсу. А мы всегда поощряем поддержку младших старшими в обучении. Давай, давай, Сергей, очень быстро собираешь вещи и бежишь в двенадцать-десять. У тебя двадцать секунд, а то вернешься сюда, — осклабилась Алена.
— О… Ага, — удивленно откликнулся Серый. Одним широким жестом руки он сгреб все свои пожитки в рюкзак и поднялся. Зайцев следовал за Аленой, а внутри него играли какое-то легкое переживание и сомнение. Всю недолгую дорогу замдекана загадочно молчала и улыбалась. Если она и думала что-то в это время — то явно предвкушала страдания Сереги в конце.
— Все, заходи, — ядовито-любезно промурлыкала она, приоткрывая дверь новой аудитории. И стоило Сереге оказаться за порогом, как тут же ее захлопнула.
— Сергей, задвиньте щеколду, пожалуйста, — прозвучал из-за спины знакомый приятный голос. И как только Серега обернулся, он увидел следующее: двадцать с лишним студентов-малолеток, расположившихся по кругу, вооруженных проволокой, фольгой и несколькими блоками скульптурного пластилина, а между ними — прикрытый тканью постамент, наверняка сколоченный из фанеры. В дальнем конце, возле ширмы, стоял Добрыня и манил Серегу рукой. И тот последовал, глупо улыбаясь своей смелости: «Во я дурак, вот дебил-то…» Но мысли он быстро отложил в сторону, прошмыгнув за ширму даже без приглашения. Разделся Серега в два счета, без сомнений. Поймал себя на том, что перед такой аудиторией никогда не оголялся. А потом решил, что пляж мало чем отличается от ремесла натурщика. Разве что пялятся не столь откровенно.
— Раздевайся целиком. Вещи оставишь тут, а это — надень, чтобы между рядами голяком не ходить, — вполголоса командовал Илья Александрович, показывая на стул. Впервые он перешел на «ты», да при этом еще старался звучать максимально спокойно и обходительно. На что бы Серега ни рассчитывал, когда взывал к заботе преподавателя, теперь он получал ее сполна и даже больше. Ближе.
Серега натянул на себя халат и, крепко замотавшись, вышел. Его взгляд вновь уперся в аудиторию, а аудитория — в него.
— Сюда вставать? — Зайцев показал на постамент. Храбрился, улыбался, беззаботно двигался. Притворялся, конечно. — А вы халат заберете или кинуть куда?
— Давай мне, — кивнул Добрынин, протягивая руку. Серега запнулся, вскинул взгляд на Илью Александровича. И снял с себя неверной рукой неприятный предмет одежды, обнажаясь. Назад дороги точно не было. Даже дверь - и та закрыта на щеколду… Серега в этот момент вдруг представил, как он голышом выбегает из аудитории, врезается в закрытую дверь и какое-то время пытается ее открыть. Вот потеха-то была бы! Но Серый встал на постамент.