Значит, придётся ждать.
Роман, небось, в санатории опять. Мама... ну, кто знает, где она может быть. Вернётся рано или поздно. Мелькнувшую было мысль, что мама могла сменить место жительства, я отбросил сразу. Нет, это мой дом. Я это чувствовал.
Смеркалось. Я уселся на крыльце, в уголке под перилами, оперся спиной о стену. Дома... Я до сих пор не мог в это поверить. Дома, и всё позади.
Тихо шумел ветер в верхушках тополей.
Я незаметно задремал под этот шум. И даже во сне мне виделось, что я дома.
Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо, и мужской голос выговаривал:
- Молодой человек, здесь вам не парк отдыха! Здесь частное владение! Молодой человек! Вы идти в состоянии? Молодой человек!
Я поднял голову.
Мужчину, склонившегося надо мной, я не знал. Он был высок и представителен, имел тёмные волосы, тёмную бородку клинышком и узкие залысины над красивой формы лбом. В карих глазах читался оттенок беспокойства и раздражения; из-под объёмного крупной вязки пуловера виднелся воротничок светлой рубашки и даже узел тонкого, в цвет тёмной нити, галстука.
На подъезде перед домом приткнулся кругленький, симпатичный колёсный кар, отсвечивающий безупречной лакированной поверхностью в свете фонарей.
А на дорожке...
На дорожке стояла мама.
Она держала в руках тортик в прозрачной пластиковой упаковке и большой букет каких-то мохнатых цветов, но руки разжались, и всё это - и тортик, и букет - медленно падало, падало, падало на дорожку, а огромные мамины глаза становились всё шире и шире, заполнили всё лицо, и наконец она прошептала - робко, одними губами - "Данил", и тортик шмякнулся на песок, и представительный мужчина, что-то ощутив, смущённо кашлянул и отошёл в сторонку...
Я не помню, как сиганул через перила...
Мама плакала - я не мог её успокоить, я обнимал её и гладил по волосам, и пальцами снимал прозрачные слезинки с её щёк. А она всё плакала и только повторяла без конца: "Данил... Мальчик мой... Данилка...", - и прижималась ко мне так крепко, словно намерена была ни за что и никогда в жизни больше от себя не отпустить...
Мужчина - я для себя уже решил, что это, наверное, и есть тот самый доктор Каминский, о котором мама частенько упоминала в письмах - потерянно топтался поодаль. Потом я краем глаза углядел, как он поднял торт и цветы, неловко пристроил все это на крылечко, а сам неуверенно двинулся к машине.
Я шепнул маме на ухо:
- Ма, твой кавалер удирает. Остановить?
Она сделала неясное движение - не то "да", не то "нет", я не понял; переспросил на всякий случай:
- Это Каминский?
Теперь мама уже кивнула определённо.
Я крикнул:
- Господин Каминский! Не убегайте!
Мама отчего-то разрыдалась сильнее, а доктор повернулся, улыбнулся и сказал:
- Тогда уж прихвачу из машины шампанское.
Потом мама растерянно искала свою сумочку, которая, как оказалось, всё время висела на тонком ремешке через плечо; в сумочке - ключ, который куда-то запропал... Сумочку решительно отобрал Каминский, вынул ключ из верхнего кармашка. Дверь тоже открыл он. И вообще взял на себя командование: первым делом набулькал маме коньяк в пузатую рюмку, пояснил, совсем как Док - "в медицинских целях!" - и заставил выпить. Поинтересовался:
- Данил, вам налить?
Я сказал:
- Давайте.
Он набулькал и мне, и себе.
Мама вдруг спохватилась:
- Данилка, ты голодный?
Я честно признался:
- Как зверь.
Мама ринулась на кухню. Ничего не вышло - всё падало у неё из рук, она разбила салатницу и уронила на пол мясо, и сунула картошку в посудомойку вместо картофелечистки. Я попытался отстранить её от этого процесса - прежде, чем она себе что-нибудь отрежет - и соорудить по-быстрому какой-нибудь бутерброд, но мама заплакала снова, растерянно держа на весу испачканные руки... Снова я её обнимал и утешал... В результате ужин тоже готовил Каминский.
Отплакавшись, мама спросила жалобно:
- Данилка, ты... вообще как? Надолго? В отпуск? Или...
И сама жутко испугалась собственного вопроса. Неужели подумала, что я сбежал?