Это тот путь, на котором уже достигнуты крупные успехи. Достаточно сказать, что страна теперь
получает за год в среднем более 180 миллионов тонн зерна. Если насыпать его горой, вершина уйдет
под облака. Никогда еще не было у нас столько хлеба, и все же его надо еще больше и больше!.. И это
реально. Перед нами как бы непочатые закрома, и дорога к ним лежит через Страну Знаний.
Как сказал на XXV съезде КПСС товарищ Л. И. Брежнев, в десятой пятилетке на развитие
сельского хозяйства Советского Союза ассигнуется громадная сумма — 172 миллиарда рублей. Это на
41 миллиард больше, чем в минувшем пятилетии. Ежегодный сбор зерна впредь должен составлять
215 — 220 миллионов тонн, что далеко не предел — земля, как сказочная золотая тарелка, сторицей
вознаграждает умелый, заботливый труд.
РАССКАЗЫ О ПРИРОДЕ
Эдуард Шим
ЕСЛИ ВСЕХ ВЫПУСТИТЬ
1
Антонина, Тося, Тошка, восьмилетняя дочь наших соседей, была оставлена на мое попечение. А я
не мог сидеть дома — мне надо было съездить на Птичий рынок.
— Тошка, — сказал я. — Собирайся, делать нечего. Махнем на Птичий.
А это чего?
Вроде Зоопарка. Там птицы, кролики, собаки, всякое зверье.
— Живые? Конечно.
— И ты купишь собаку?
Я куплю червяков. У меня рыбы голодные.
Тошка подошла к аквариуму, посмотрела на рыб. В зеленоватом стеклянном шаре отразилось
длинное-длинное Тошкино лицо (на самом-то деле круглое и щекастое), отразились вытянутые
красные уши (на самом-то деле оттопыренные), отразилась невероятной длины косица (на самом деле
— как щенячий хвостик). Пожалуй, только веснушки остались похожими. Веснушки были крупные,
беспорядочные, словно Антонину небрежно побрызгали йодом.
— А откуда ты знаешь, что рыбы голодные?
— Видишь, беспокоятся.
— А может, им весело?
— Вряд ли, — сказал я.
Тошка еще понаблюдала, как рыбы, кружась, тычутся носами в стекло. Аквариум стоит у меня
давно, Тошка к нему привыкла и теперь почти не интересуется. Это мне, взрослому человеку, приятно
созерцать тихий подводный мирок, успокаивать нервы, глядя, как всплывают зеркальные пузырьки
воздуха, как покачиваются водоросли, как скользят, возникают беззвучно и пропадают рыбы... АТош-
ке чужда созерцательность. Тошка — человек активный, ей надо переживать, надо удивляться, надо
удовлетворять великую жажду познания. И Тошка смотрит на аквариум, как ее папа смотрел бы на
вчерашнюю прочитанную газету.
— Они очень хотят есть? Больше, чем я?
— А ты хочешь?
— Не-а.
— Тогда больше.
— Ладно, поехали, — говорит Тошка.
Мы трясемся в трамвае, в переполненном автобусе; над нашими головами качаются клетки, картонные
коробки, ящики, банки; в шуме человеческих голосов слышатся какие-то писки, хлопанье крыльев, кто-то
скребется и фыркает в ящиках. Кажется, половина города едет на Птичий рынок и везет столько живности,
что хватило бы новую планету заселить.
А что творится на рынке! Не протолкнуться в его распахнутые, сорванные с петель ворота, не протолк-
нуться среди прилавков, среди клеток и ящиков, поставленных на земле. Вот собачья площадка, самое
страшное место рынка: тут чудовищный лай, рычанье и визги, рвутся на цепях овчарки, трясут медалями
голые слюнявые боксеры, огрызаются шпицы и фокстерьеры;-а сколько маленьких собачонок на руках,
сколько за пазухой спрятано, вот даже из рукава шубы высунулась вислоухая щенячья мордочка и
таращится изумленно... А вон там, подальше от собак, толкутся любители кошек — никогда б не поверил,
что существуют на белом свете такие кошачьи породы, такие странные кошки: то лохматые, как вывер-
нутая овчина, то голые и бесхвостые, как обезьянки, то ярко-полосатые, пятнистые, чуть не клетчатые. ..
Еще дальше расположились крольчатники: в самодельных дощатых клетках зубрят траву черные,
серенькие, белые с красными глазами кролики, терпеливые существа, которых любой покупатель первым
делом за уши норовит цапнуть. .. А там — голубятники со своими плетеными корзинами, с хохлатыми
турманами, зажатыми в кулаке, как рыхлые белые снежки; там — птицеловы с затейливыми клеточками,
шелуха и зерна сыплются из клеточек, вертятся и бьются в них синицы, щеглы, кенари.
А вот и наше царство, рыбоводов-любителей, здесь ведерные аквариумы и аптечные пузырьки, здесь
усатые рыбины с локоть величиной и совершенные малявки размером в патефонную иголку. Продавцы
хлопочут над своими посудинами,один накачивает воздух резиновым пульверизатором, другой поставил
аквариум на медицинскую грелку, третий, самый изобретательный, повесил стеклянную банку на шею,
прижимает к своей горячей обнаженной груди. Кто-то ловит сачком рыбешку, а она выпрыгнула из сачка,
упала под ноги, прямо в стылую осеннюю лужу. И хозяин кидается наземь, хватает драгоценную рыбешку,
кладет осторожненько в рот себе — чтобы отогрелась, не уснула... А возле аквариумов расставлены
оцинкованные подносы, эмалированные тазы, банные шайки — и все это заполнено огненным шеве-
лящимся мотылем, трубчатыми червями, циклопом и дафнией...
Разумеется, моя Антонина была потрясена, увидев столько птиц, рыб и зверей; я посадил ее на плечо, а
она, озирая сверху все рыночное богатство, только повизгивала, вцепясь мне в волосы. «Это — кто?!» «А
это зачем?!» «А там, там, погляди, что там? Как называется?!» Еле мы продрались к прилавку, чтобы
купить мотыля.
И на обратном пути, пока пробирались к воротам, Тошка опять меня останавливала и опять спраши-
вала, спрашивала: кто, зачем, почему, откуда? Я еле успевал отвечать. Я и сердился, и посмеивался, и
недоумевал: поразительной была Тошкина ненасытная жадность, стремление все узнать и запомнить.
Наконец Тошка даже устала, утомилась от обилия впечатлений; посматривая вверх, я видел удовле-
творенные, сытые Тошкины глаза, они жмурились лениво и только изредка распахивались — если на
пути встречалось что-то совсем уж необычайное. ..
Когда мы лавировали среди птичьих клеток, вдруг начался маленький переполох: из рук какого-то
любителя выпорхнул желтенький кенарь, поднялся над толпой, покружился и сел на крышу пивного
ларька. Тотчас несколько мальчишек стали карабкаться на эту крышу и на соседние ларьки, в кенаря
бросали шапками, старались накрыть рукой; толпа внизу бурлила и выкрикивала советы. А крошеч-
ный кенарь все увертывался от человеческих рук, все порхал, все метался над крышами как
солнечный зайчик.
— И не поймают! И не поймают! — сказала Тошка, подпрыгивая у меня на плече.
— Надо поймать, — сказал я.
— Зачем? Пускай себе живет, раз улетел.
— Нельзя. Он погибнет.
— Почему погибнет?
— Он неприспособленный, — объяснил я. — Он не может на воле жить.
— Да почему не может?! Вон как летает хорошо!
— И летать он не умеет. Не дрыгайся, Тошка, сиди смирно! Эта птица домашняя, клеточная.
Родилась в клетке, жила в клетке. И родители жили в клетках.
— Всегда-всегда? — спросила Тошка недоверчиво.
— Ну, не всегда, не знаю... Может, лет двести назад привезли канареек из Африки, с тех пор и жи-
вут в клетках.
Тошка заерзала на плече. Раздумывала о чем-то.
— Нет, — сказала она, — и неправда. Воробей тоже плохо летает, а живет себе!
— Воробей — дикий, понимаешь? Он приспособился. А канарейка совсем беспомощная. Корму
себе не найдет, холода боится. В первую же ночь замерзнет.
В трамвае Тошка притихла, забравшись с ногами на скамеечку. Трамвай смахивал на живой уго-
лок: повсюду птицы в клетках, рыбы в банках и ведрах, кролики и морские свинки в ящиках, мешках,
сумках. Посверкивали настороженные глаза, шевелились мокрые чуткие носы.
Трамвай прихрамывал, тряслись клетки и ящики. Ехали неизвестно куда.
Тошка что-то шептала беззвучно. Взгляд у нее стал сосредоточенным, будто она задачку решала. И