— Да, Мик.
— Мама, это же там, куда ты ездишь к дядь–Чарли?
— Да.
— Это там, откуда он нам посылал кактусовые конфеты — давно–давно?
Морщины, тонкие и серые, как паутина, прорезали бледную кожу миссис Лейн вокруг рта и на переносице.
— Нет, Мик. «Горные Вершины» — это в другом конце Атланты. А то была Аризона.
— У них был вкус смешной еще, — сказала Мик.
Миссис Лейн снова начала торопливо срезать цветы.
— Я — мне кажется, я слышала, как твоя собака где‑то воет. Иди займись им — иди — беги, Мик.
— Кинг не воет, мама. Говард на заднем крыльце учит его подавать лапу. Пожалуйста, не прогоняй меня. — Она положила руки на мягкий холмик живота. — Посмотри! Ты ничего не сказала про мой купальник. Правда, мне идет, Констанс?
Больная взглянула на гибкие натянутые детские мышцы, а затем снова в небо. Два слова беззвучно вылепились на губах.
— Ого! Я хочу туда скорее. Знаешь, у них в этом году есть такая канава — по ней ходишь, и пяткам не больно. И новые горки поставили.
— Послушай меня сию секунду, Мик, и иди в дом.
Девочка посмотрела на мать и припустила по лужайке. Добежав до дорожки, остановилась и обернулась к ним, прикрыв глаза.
— Мы скоро поедем? — упавшим голосом спросила она.
— Да, возьмите полотенца и собирайтесь.
Несколько минут мать и дочь не произносили ни слова. Миссис Лейн порывисто двинулась от кустов таволги к лихорадочно–ярким цветам, окаймлявшим проезд, торопливо отхватывая соцветия. Темная тень у ее ног неотступно двигалась следом, полуденно припав к земле. Констанс наблюдала за ней, полуприкрыв глаза от слепящего света, положив костлявые руки на клокочущую, бьющуюся динамо–машину своей грудной клетки. Наконец, ощупала губами слова и выпустила их:
— Я туда сама поеду?
— Конечно, дорогая. Мы только посадим тебя на велосипед и подтолкнем.
Она растерла кусок мокроты языком, чтобы не выплевывать, и задумалась, не повторить ли ей вопрос.
Соцветия, которые можно было бы срезать, закончились. Женщина косо глянула на дочь поверх цветов, руки с голубыми венами стиснули стебли.
— Послушай, Констанс, — у клуба садоводов сегодня какое‑то событие. Обед в клубе, а потом все пойдут в чей‑нибудь сад камней. Я же беру с собой детей, поэтому я думала, что — ничего, если я пойду, а?
— Да, — ответила Констанс через секунду.
— Мисс Уэлан обещала остаться. Завтра, может быть…
Она все еще думала о том, что должна повторить вопрос, но слова слиплись в горле клейкими катышками слизи, и она чувствовала, что заплачет, если попробует их вытолкнуть. Вместо этого почему‑то произнесла:
— Милые…
— Милые, правда? Особенно таволга — такая изящная, белая.
— Я и не знала, что они уже зацвели, пока не вышла.
— Да? Я их приносила тебе в вазе на той неделе.
— В вазе… — прошептала Констанс.
— Ночью, правда. Тогда они лучше всего смотрятся. Вчера ночью я стояла у окна — и на них падал лунный свет. Ты же знаешь, как белые цветы выглядят под луной…
Внезапно Констанс подняла яркие глаза к лицу матери.
— Я тебя слышала, — сказала она с каким‑то упреком. — В коридоре — ты бродила на цыпочках. Поздно. В гостиной. И мне показалось, я слышала, как парадная дверь открылась и закрылась. А один раз я посмотрела в окно, когда кашляла, и мне показалось, я вижу белое платье — двигалось туда–сюда по траве — как привидение — как…
— Тш–ш, — сказала мать голосом колючим, точно осколки стекла. — Тише. Разговоры утомляют.
Настало время для вопроса. Пора — горло словно раздулось от созревших слогов.
— Я одна поеду в Горные Вершины, или с мисс Уэлан, или…
— Я поеду с тобой. Отвезу тебя на поезде. И останусь на несколько дней, пока не устроишься.
Мать стояла против солнца, заслонив часть ослепительного света, и Констанс могла взглянуть ей в глаза. Глаза цвета прохладного утреннего неба. Сейчас они смотрели странно недвижно — с пустым спокойствием. Голубые, как небо перед тем, как солнце выжжет его до газообразного сияния. Она глядела, дрожа, приоткрыв губы, прислушиваясь к собственному дыханию.
— Мама…
Начало приступа задавило конец слова. Она перегнулась через ручку кресла, чувствуя, как спазмы сотрясают грудь бешеными порывами, рожденными неизвестным органом внутри. Они накатывали один за другим с равной силой. И когда последний невыразительный звук вырвался на свободу, она устала так, что податливо и безвольно повисла на подлокотнике, не зная, вернутся ли к ней когда‑нибудь силы поднять закружившуюся голову.
В следующую минуту удушья глаза, все еще устремленные на нее, скользнули к простору неба. Она взглянула, вздохнула и заставила себя взглянуть снова.
Миссис Лейн отвернулась. Но спустя мгновение ее голос горько прозвенел:
— До свидания, лапа, — я сейчас побегу. Мисс Уэлан выйдет через минуту, а ты лучше иди внутрь. Пока…
Констанс почудилась слабая дрожь, сотрясшая плечи матери, когда та шла по лужайке, — дрожь, заметная не больше, чем вибрация прозрачного стекла, по которому слишком громко стукнули.
Они уехали, а перед ней возникла вечно безмятежная мисс Уэлан. За ее спиной Констанс заметила лишь, как мелькнули полуголые тела Мик и Говарда и полотенца, которыми они с чувством хлопали друг друга по задницам. И Кинга, высунувшего нетерпеливую морду над разбитым стеклом с клейкой лентой. Но она слышала натужный рев мотора, неистовый скрежет сцепления выезжавшей на дорогу машины. И даже когда последний звук затерялся в тишине, ей казалось, она все еще видит пустое бледное лицо матери, склонившейся над баранкой…
— Что случилось? — спокойно спросила мисс Уэлан. — Надеюсь, бок у тебя больше не болит.
Она дважды повернула голову на подушке.
— Ну, полно. Вернешься внутрь, и тебе полегчает.
Руки, мягкие и бесцветные, как сало, проскользили по горячей влаге, струившейся по ее щекам. И она не дыша поплыла в огромную, неподатливую голубизну, подобную небесной.