И все же дождь, которого Аркаша не ждал, начавшись, не испугал его. Лес, только что черный, придавленный тишиной, внезапно высветился, в нем развиднелось много-много деревьев в чистой девственной наготе, в белых струях дождя.
Аркаша сидел под могучей сосной и вовсе не хоронился от теплых потоков воды — от них замокревшему телу было щекотно, и не более того. С отвагой Аркаша смотрел в небо, хотя то, что он видел, нельзя было назвать небом — сверху падал белый плотный поток воды; струи ливня, должно быть, сшибались еще в выси, и тут, над землей, молочная белизна их и мощь заставляли Аркашу ахать от изумления. Свет молний, казалось, пронизывал Аркашу насквозь, и какая-то часть небесной энергии будто задерживалась в теле, возбуждая и без того сильное, диковатое в эти минуты ощущение бытия.
Точно описано, вспомнил Аркаша, это жутковатое великолепие: «И разверзлись хляби небесные…» Дождь по-прежнему колюче и густо обрушивался на Аркашу, на землю — на землю, которая жадно впитывала долгожданную влагу и враз забродила, распространяя хмельные запахи и травяной дух.
Одежда, затяжелев, давила плечи, грудь, огрузнели даже колени, блестевшие в белом паре, поднимавшемся с земли. Озноб охватил Аркашу, но тепло еще оставалось в спине, прижатой к дереву. Над головой в молочной гущине рывками метался верховой ветер, потрясал сосну, и Аркаша радовался ее упругим живым толчкам. Но вот напор дождя ослабел и Аркаша, даже не подняв головы, почуял над собой высоту. В потоке дождя, кипящего низа тучи, проглянули темные умытые вершины сосен, над ними — выше — забрезжили синие прорехи.
Давно бы так! Эхе-хе-хей!.. Ради того, чтобы испытать это ни с чем не сравнимое чувство родства с природой, можно бродить по лесу, по оврагам и болотам не одну, а две, три, четыре ночи. Всю жизнь! И если природа, приютившая тебя в часы душевного смятения, посылает благодать, как награду за то, что ты решил честно нести свой крест, разве этот момент обновления, когда каждый нерв оживает и ликует, не назовешь иначе как счастьем? Чудно все устроено! Как знать, может, это даже знак свыше, но, что бы там ни было, перелом в душе свершился: все для Аркаши Стрижнева было внове.
Будто позади нет ничего, чем он еще недавно тяготился, чем попрекал себя. Тот, который оставил на потом свое искусство, занялся халтурой, расписывал с дружками рестораны и кафе, это, простите, не он. Того Аркашу, слышите, приняла и захоронила ночь, отмыло небо. А теперь другой Аркаша Стрижнев — с другими глазами, с другой душой — будет маяться и страдать перед мольбертом и покажет людям то, что выпало увидеть, узнать только ему. И деньги свои, трудом добытые, этот Аркаша не станет швырять не глядя, как раньше.
Сильное волнение подняло Стрижнева на ноги, он радостно, озаренно огляделся. Дождь прекратился, и лишь сосны, раскачиваясь, роняли с крон мелкие капельки. Снизу деревья одевались белым туманом, и под ногами не было видно ни земли, ни травы.
Внезапно где-то совсем близко, не дальше, чем в километре отсюда, бабахнул выстрел и как рукой снял с души благость. Уточнив, откуда донесся звук выстрела, Аркаша решил идти в том направлении — носит там с ружьем, должно быть, кого-нибудь из местных.
Аркаша шел осторожно, чтобы не поскользнуться, передвигался от сосны до сосны, протянув руки вперед, точно слепой. Шаги получались неверные, его повело сначала в одну, потом в другую сторону, и он испугался: вдруг опять, как рано утром, начнет кружить? Он, задрав голову, увидел синее солнечное небо, попытался определить по теням, где солнце и куда он сам держит путь — на юг или на север, — но в висках зашумело, в глазах все перепуталось. Но стоять, чувствуя свою беспомощность, было еще хуже. Аркаша побрел дальше. Он ждал, напрягаясь слухом, повторного выстрела — в этот раз он бы безошибочно установил, верно ли движется. Однако кругом было тихо. Величавое безмолвие, свет солнца, заигравший в парном куреве между деревьями, все это, совсем недавно навевавшее на Аркашу восторженные мысли, сейчас ушло на второй план, осталось одно желание: скорее увидеть человека…
Человеком, к которому с такой бездумной тоской торопился Аркаша Стрижнев, был Шематухин. С полчаса назад, набредя на волчье логово, он обыскал его, побегал вокруг, делая одну петлю за другой, отдаляясь от него с каждым кругом, и все напрасно — сумки с деньгами нигде не было. Огонь, горевший в груди с того мгновения, когда Шематухин услышал ответный вой, утих, а его место заняла жуткая, тягостная пустота. О том, что будет с ним, Шематухин больше думать не хотел. Нет, он еще не давал горю окончательно скрутить его, и время от времени помутившийся рассудок его прояснялся, и он бранил себя: «Скис, падла!»