Еще зябко и немо было в лесу, нахожена пестрая тропа, по которой накануне прошла в ночную лежку волчья стая и, теперь отрезанная от остального мира трехкилометровым окладом, спала в каких-нибудь четырехстах шагах от расположения стрелков.
Оклад был хорош — шнур с флажками тянулся вдоль просеки, потом, так же видно держась на крепях, поворачивал на тропу, вдоль которой на расстоянии выстрела друг от друга стояли на сосновых лазах стрелки. На том отрезке линии, куда, по мнению егеря Кудинова, пошедшего в сопровождении двух прудищинских мужиков-загонщиков поднимать и тропить волков, должны были выйти первые два-три хищника, занял номер Игорь Арцименев. Его соседом слева был Мирон со своими собаками, которые на удивление молчаливо и сонно взирали на все вокруг, справа маячил Еранцев. Чувствуя вес бюксфлинта, свыкаясь с ним, Арцименев прикидывал возможные направления выстрелов, еще раз поглядел на Мирона, наставлявшего выжлеца, и вдруг испытал к себе неожиданную неприязнь: за столько лет не узнал, как звать Мирона по отчеству.
Еранцев, хоронясь за толстой сосной, тоже нервничал, нетерпеливо ждал, когда загонщики поднимут стаю. На растрепанные его волосы сверху сыпалась какая-то шелуха, и он, запрокинув голову, разглядел на ветке невзрачную пичугу, выклевывавшую семечки из сосновой шишки. От бодрого, жизнерадостного вида пичуги, занятой ранним завтраком, Еранцеву стало лучше.
Помня красного волка, он напряженно вглядывался в глубь леса, и ему тут и там стало мерещиться рыжее пятно. В ожидании стаи он снова и снова вспоминал тех давних волков, которые неспешно бежали высоким берегом, когда он, мальчонка, шел по речному льду в соседнее село в школу.
Загораясь чувством стыда, будто провинился перед волками, Еранцев повесил ружье на сук, боком двинулся к шнуру с флажками. Надо, решил он, пока не начали тропить волков — еще не слышен стук палок, — сорвать какую-то часть шнура и спрятать. Стараясь разгадать, каким путем попытается вырваться из оклада стая, Еранцев крутил головой из стороны в сторону, потом остановил взгляд на поросшем кустарниками и остробокой осокой овражке — если положиться на предчувствие, не иначе как по нему должен двинуться красный волк.
Егерь Мирон тоже ждал, но был спокоен, можно сказать, грустен. Глаза его из-под полусмеженных век смотрели в глубь леса с тихой скорбью. Мирон давно не охотился и низачтошеньки не согласился бы ехать сюда, не появись с просьбой о помощи профессор Арцименев.
Шагах в шестидесяти левее Мирона стоял Нужненко. Боль тугим обручем стягивала ему голову, и на ум ничего не шло, кроме желания отлежаться в каком-нибудь укромном месте. Хотя Нужненко был из числа тех, кто свою норму водки знает и твердо блюдет ее, вчера в охотку выпил нормы полторы. Отсюда похмельная муть. Мысль о возможной стрельбе по волкам — было маловероятно, что стая выйдет под его выстрелы, — не тяготила его, он был невозмутим, он знал: марку выдержит. Он стоял неподвижно, не рискуя запрокинуть или повернуть голову, и только слегка сгибал и разгибал левую руку, будто взвешивая зажатые в ладони успокаивающе тяжелые патроны с картечью.
А вот Чалымову, стоявшему следующим номером после Нужненко, больше всего хотелось поменяться с кем-нибудь местами: ему стало казаться, что основная сила волчьей стаи попрет на него. Он страшился ружья — а ну как разнесет стволы от усиленного заряда! — страшился любой мелочи, которая в обстановке этой распроклятой самодеятельной охоты может стоить жизни. Неожиданно вспотев, Чалымов скинул с себя брезентуху и тут по особой, пронзительно напряженной тишине догадался, что скоро все начнется и он уже не успеет ничего предпринять: ни поменяться местами, к примеру, с Лялюшкиным, ни даже уйти отсюда прочь.
Лялюшкин, очутившийся, по его мысленному определению, где-то у черта на куличках, был в обиде — загнали же его, на самом деле посчитав ни на какое серьезное дело не способным. Что ж, пускай будет так, как они думают, он не тронет волков, как бы близко те ни подошли.
Зарядил оба ствола патронами с утиной дробью, ему достаточно при появлении волков пальнуть в воздух. Однако долго он не выдержал, на душе стало муторно: зачем выставлять себя на потеху? Наоборот, надо срезать пару волков, иначе окончательно засмеют, и Лялюшкин, начиная с волнением прислушиваться к звукам растревоженных чащоб, выгреб из кармана патроны с картечью.