Меж тем с накрытого туманом поля в лес один за другим вбежали двое: Шематухин и Аркаша Стрижнев. Оба шли до этого, ничего не видя перед собой, держась автомобильного следа, затем, когда он кончился на опушке, — здесь машина развернулась и покатила, должно быть, в Каменки, — пробивались наугад.
В лесу Шематухин побежал резвее, сильно шлепая успевшими отсыреть сапогами.
Аркаша Стрижнев, утром отказавшийся ехать на охоту, тоже побежал. Теперь и он, намаявшийся на разжиженном поле, несся не помня себя. А торопиться было с чем. Когда час назад Аркаша с опущенной, словно бы повинной головой вошел в сельсовет, чтобы попробовать дозвониться в город, — хотел сказать несколько добрых слов матери, — там была только уборщица, принимавшая из райцентра телефонограмму, смысл которой мог бы распалить даже закаменелую душу.
Депеша гласила: у отстрелянных вчера волков, согласно результату лабораторного анализа, возбудителей бешенства не обнаружено. Ввиду такого очевидного факта облаву на хищников, оставшихся в живых, отменить до особого распоряжения.
Аркаша, внутренне ликуя, продирался сквозь кусты. Обутка, казалось, горит, голова вот-вот отвалится, но малюсенький, клочок бумаги с неразборчивыми каракулями — приказ, записанный старушкой уборщицей, — утраивал силы. К горлу подкатывало удушливое отчаяние — вдруг опоздает? — и Аркаша перебарывал его, но что делать с ногами, будто каждая в огненной ступе, хоть садись и плачь!..
Лес впереди был сквозной, с мелким чистым подлеском. С земли, ровно покрытой хвойной подстилкой и палыми листьями, все заметнее снимался остаток тумана, и то сосна, то береза, одинаково темные, сочащиеся сыростью, упрямо и гордо упирались верхушками в посветлевшее небо с той лишь разницей, что сосна и вверху была тонка и густа, а белоствольная береза грустно шевелила пустыми ветками, будто стыдилась своей наготы.
Пока лес молчал. От загонщиков, ушедших с Кудиновым, ни слуху ни духу. Впереди, за гнилыми колодинами, мерещились тени. Уж не крадется ли волк?
Нет, это пугливо и немо глядятся из глубины оклада лесные сумерки. Парной ветер, настоянный на лесной мешанине, треплет флажки; все остальное застыло, в небе, казавшемся безмерно глубоким, играла, все больше уплотняясь, позолота…
По-солдатски зорко следил за всем Егор Митрофанович Тырин. Номер его, следующий после еранцевского, был подобен снайперской точке — с него, расположенного над крутиком, лес проглядывался хорошо. Егор Митрофанович, ворчавший всю дорогу до леса — что за божье наказание, какой из него охотник? — все же удовлетворился осмотром своего места; он сразу смекнул, что волки не такие дураки, чтобы лезть на крутизну, откуда получить пулю в лоб проще простого.
Но чем больше тянулось время, тем сильнее им овладевала тревога, какую Егор Митрофанович, младший сержант, испытывал в давние фронтовые годы, когда рота его готовилась к отражению вражеской атаки. И когда вот так, как сейчас, оттягивалось начало схватки, Егор Митрофанович медленно озирался по сторонам, чтобы видеть лица соседних бойцов. И сейчас он, вспомнив ту незабытую привычку, посмотрел в сторону Еранцева и вдруг обмер — того на прежнем месте не было!
Егор Митрофанович, будь он молодым, как тогда, в окопах, присвистнул бы — человека на месте нету, — но сейчас изо рта его вышел шепелявый, похожий на всхлип звук. Потом уже там, за овражком, шевельнулось что-то темное, подкрадывалось к линии флажков. Что такое? Что надумал в момент, когда вот-вот все поднимется, добрый человек Еранцев? Дело ли — высовываться, не предупредив никого?
Пока Егор Митрофанович строил догадки, в лесу возникло движение, немного погодя раздались выстрелы. Егор Митрофанович ахнул, быстро скатился по песчаному обрыву вниз — убьют Еранцева! — потом, бросив мешавшую ему берданку, пополз меж сосен. В чащобе грохотало не переставая. Наконец он увидел Еранцева, яростно выдергивавшего одну крепь за другой, и разбежался из последних сил. Когда Еранцев запоздало обернулся на топот ног, с ходу сшиб и накрыл его телом.
— Тихо, сынок! Это я… — выдохнул Егор Митрофанович, почти теряя сознание.
Средь оклада, в овражке, стояла глухоманная тишина, нарушаемая лишь осторожным даже во сне волчьим дыханием.
Матерый, плохо спавший ночь, давно уже почуял, что поблизости в лесу объявились люди, но бить тревогу и сниматься с лежки у него не хватило духу. Он лежал рядом с волчицей, до того исхудавшей, что она покоилась теперь почти вровень с землей. Волчица умерла на исходе ночи. Не найдя силенок пошевелиться, она поскребла лапой листья и, когда Матерый придвинулся к ней, ткнулась ему в шею и затихла. Теперь тело ее остыло, к остекленевшим глазам липли какие-то зеленые, неприятно подвижные мушки, а высоко над головой, тоже привлеченные поживой, нетерпеливо посвистывали какие-то пичуги.