Леха и хозяин пошептались, ушли в дом, но Леха скоро появился на крыльце, позвал Грахова:
— Иди. Кваску попей.
Пить Грахову хотелось, и он, помедлив для приличия, поднялся с бревен, пошел следом за Лехой. Перешагнув через порог, невольно одернул пиджак, пригладил волосы, словно по ошибке попал не туда, куда звали. Он увидел черное, блестевшее лаком пианино, ноты с красивой шелковой закладкой, круглый стульчик. Блестел пол, блестели зеркала, стекла в золоченых багетовых рамах, а вот что было в рамах, рассмотреть не удалось — пригласили к столу. Грахов сел, но его все еще тянуло оглянуться на пианино, спросить, кто играет. Хозяин сновал из угла в угол, нежно звенела посуда, и от стола шли нежные запахи моченых яблок, молодой редиски. На запотевшую бутылку Грахов посмотрел равнодушно и не возразил Лехе, когда тот налил и ему.
— Понимаю, не надо, а вот угощают, никуда не денешься, — сказал Леха. — Да и вовремя: клин клином вышибают.
— Помаленьку полезно, — поддержал хозяин, тоже усаживаясь за стол. — Не пьем, а лечимся. Квас, ребята, прямо из холодильника.
Грахову налили в рюмку из голубоватого благородного стекла, себе в стаканы. И приятно, и неловко было Грахову оттого, что его выделили, и он, стараясь не морщиться, выпил. Запил холодным квасом, закусил яблоком, салом, выпил еще. Тяжесть в голове не исчезла, но прежней жестокой боли уже не было, была истома.
Хозяин подал горячую рассыпчатую картошку, нарезал еще розового, как мрамор, сало, и опять выпили. Поднимая третью рюмку, Грахов уже не ощущал запаха водки, не мутило его, как до этого после каждой рюмки. Все, к чему он прикасался, стало мягким на ощупь, щекотало пальцы, мягкими и приятными стали голоса Лехи и хозяина.
— Музыку! — внезапно потребовал Грахов. — Баха!
— Бах-бах! — подхватил Леха.
Хозяин вдруг смутился, но оправился быстро, уклончиво сказал:
— Учиться даже некогда. Крутишься, вертишься.
— Да, — проговорил Леха. — Штучка-то дорогая. — Подумав, добавил: — Ну, не дороже, скажем, мотоцикла «Урал».
— Меня один хотел научить, — сказал хозяин. — Мы на сто первом километре жили. Народу темного жило там уйма. Вот… Ну, играл там один. Музыкант, валютчик. Так он, знаешь, на чем хочешь играл. Возьмет пилу — играет. До того здорово, аж собаки воют. На бутылках еще. Развесит…
— На полных? — перебил его Леха.
— На пустых.
— Это, брат, действительно… Я вот в Киеве прошлое лето был, — Леха напустил на себя важность, приосанился. — Ну, в этой самой были… в Лавре. Артисты там поют.
— Богу молятся?
— Да нет. Стоят и поют. Литургию. Ничего, не разгоняют. Плакать, правда, хочется…
— Искусство, — присоединился Грахов. — Таланты и поклонники… Вечная тема. — Не зная, что говорить дальше, желая рассеять сосредоточенность, с какой слушали его хозяин и Леха, продолжал: — Как-то Моцарт, кажется, лежал в своей спальне, слушал, как сын играет по соседству. Играл и не закончил. Оборвал на предпоследней ноте. Ну, скажем, — и он, для ясности выбрав всем знакомое, стал напевать: — Шумел камыш, деревья гнул… Поняли? — спросил он. — Гнул… А нужно было закончить: гнулись.
— «Ись» пропустил, — авторитетно кивнув, сказал хозяин. — Получилось вроде кошки без хвоста.
— Ну и что? — качнулся в сторону хозяина Леха. — Может, надоело, бросил.
— Моцарт лежал, лежал… — продолжал Грахов. — В полночь уже встал, подошел к фортепьяно, ударил по клавише — закончил.
— На «ись» ударил, — догадался хозяин.
— Верно.
Леха насупился, спросил грозно:
— И что этим он хотел сказать? Подумаешь, «ись». Чушь какая!
Грахов хотел пояснить, но не успел, хозяин опередил его.
— А то, что и нам надо ударить.
— Вот! Это я понимаю, — повеселел Леха.
Пили, закусывали, и Грахов постепенно стал пропадать для самого себя, подхватывала его нежная неустойчивая волна, качала вниз-вверх…
— Знаете, — выговорил он вдруг распухшими, жарко пульсирующими губами. — Как ни странно… лошади иные тоже любят музыку…
Ему стало смешно, легко до одури, запомнил еще Грахов, как подходил к пианино, пробовал играть, листал альбом с фотографиями, сравнивая смуглого пионера с теперешним хозяином, опять смеялся. Потом его куда-то несли, снимали с него пиджак и ботинки, укладывали.
Тяжело сойдя с крыльца, Леха направился к самосвалу. Двухстворчатый задний борт был его собственной конструкции, открывался двумя поворотами рычага. Хозяин, подойдя сзади, следил за Лехой недоверчиво, как бы не веря в успех затеи.