Все-таки я ненормальный, и человек, пережидающий там дождь, прогонит меня, приняв за сумасшедшего. Но я кричу:
— Эге-гей!
И почти под ногами вспыхивает огонек, я падаю и ползу к нему. Из-под брезента смотрят на меня чуть удивленные, насмешливые глаза. Руки человека поддерживают низкий навес, и я не слышу, а вижу по движению губ, как он зовет:
— Скорей, чудак!..
Я лезу под брезент, прижимаюсь к плечу рыбака и говорю:
— Вот… одеяло…
— Пошарь за мной — там мешок, — говорит он, поправляя брезент. — Подбрось сухих дровишек… — И добавляет: — Эх вы, ребятки…
Я достаю из мешка маленькие, аккуратные березовые поленца и кладу на жаркие угли.
— Переверни картошку, — говорит рыбак, и только тут мне в нос ударяет запах печеной картошки. Сверху картофелины обуглились, снизу корка еще почти не тронулась, розовая.
От свежих поленьев валит едкий, густой дым, заполняет наше тесное убежище, я плачу. Рыбак тоже помаргивает, но молчит и смотрит на подсвеченные костром нити косо падающих дождинок. Так мы сидим долго. На том берегу клинья молний вонзаются в землю, а в нашей пещере тепло и дымно, звериные шкуры на мне дымятся. Мой нескладный, щетинистый брат ловким движением руки вытаскивает из глубины пещеры кусок мяса, оно шипит на огне, и в широкие ноздри льется запах грубой пищи. Еще одно движение — в его ладони лежит небольшой тесаный камень с клинописью, но я не успеваю прочесть, что на нем высечено…
— Вот и пронесло, — говорит рыбак, пряча в мешок книгу, отбрасывает назад брезент и встает во весь рост. Несколько запоздалых капель плюхается в костер и испаряется. Туча прошла, ее трубный рокот становится все глуше.
— Сними-ка свою полосатую, — говорит рыбак, кивая на мою пижаму, прилипшую к телу, и стаскивает с себя стеганку. Оставшись в водолазном свитере, он уходит в темноту, возится в кустах. Я переодеваюсь и слежу за куском баранины. Рыбак скоро возвращается, неся несколько прутьев краснотала. Он втыкает их возле костра и вешает пижаму.
— А теперь для сугреву…
По мокрой траве, поблескивая боками, катится бутылка водки.
Можно мне пить или нет?
Вот и кончился сон. Это неожиданное «можно или нет» выдало меня с головой. Мне казалось, что я материалист до мозга костей. Я не особенно жаловал радиационную медицину, но все же знал, какова участь человека, получившего критическую дозу нейтронного облучения. Разрушение и гибель клеток, необратимые изменения в спинном мозге. Смерть наступает через 13—14 дней. Положительного эффекта от медицинского вмешательства почти не было. И вдруг я подумал, что, выпив, могу помешать курсу лечения, тогда как не сомневался в его бесполезности. Я надеялся на чудо! Животный инстинкт самосохранения и мистика — наследство предков из каменного века.
Наполненная до краев кружка дрожит в руке — меня бьет озноб. Я большими глотками выпиваю водку и отдаю кружку рыбаку. Мне он нравится. Здесь, среди трав, под открытым небом, он чувствует себя как в жилище, в котором прожил годы.
— Вы здесь как дома… — говорю я.
— Пришлось воевать, — отвечает он. — Морская пехота. Штурмовой батальон… Война всему научит.
— И вот так вы смогли бы прожить до конца?..
— Наверно. Человеческий род начинался с этого… Трудно продвигаться вперед, а назад вернуться…
— А это может случиться?
— Месяц глобальной войны…
— Да…
— Вот так… Ешь, картошка стынет.
Я тащу из теплой золы картофелину. Ветер доносит издалека голоса, и я оборачиваюсь. Несколько окон профилактория ярко светятся. По темному лугу на некотором расстоянии друг от друга движутся огоньки, догадываюсь — карманные фонари.
— Меня ищут, — говорю я, роняя картофелину.
— Тяпни напоследок, возьми закуску и беги, — советует мне рыбак.
Я выпиваю еще полкружки водки, отщипываю кусочек баранины, беру хлеб и встаю.
— Не забудь куртку, — рыбак подает мне сухую пижаму. — Увидишь костер, значит, я здесь…
— Боюсь, что больше не получится… Мне скоро… — и я тычу пальцем в небо.
— Семь раз ранило — и ничего, — говорит он, протягивая руку.
Я молчу.
Голоса начинают раздаваться близко, и я, легкий, но неустойчивый от выпитого, бегу к ним навстречу.
3
Утром я достал из-под подушки рукопись Деда.