Автобус был битком набит людьми, Ивану пришлось потеснить стоящих на задней площадке, а мешок с поросятами держать между ног.
На дороге, затянутой крепким утренним ледком, автобус дергался и подпрыгивал, поскрипывал старым щелястым кузовом. Ивана не подбрасывало, как других, кто был помельче, — его, что хуже всего, валило, и каждый, кому приходилось выдерживать его вес, начинал молча трепыхаться. Только когда на крутом повороте Ивана повело вбок, откуда-то снизу возник тоненький, но бодрый голосок:
— Ей-бо, задавит, едрена-матрена! Откуль у тебя столько груза?..
Иван, натужась и краснея от неловкости, замахал руками, чтобы выровнять тело, наконец схватился за выемку в потолке, выпрямился.
Щуплая бабка, древняя, почти восковая, высунув из-под локтя Ивана закутанную в черную шаль голову, встрепенулась, блеснула жалостливыми глазами, будто посочувствовала Ивану: шутка ли, такой вымахал! Иван, недоумевая, что она осталась жива, виновато зашевелился, навалясь спиной на молодых ребят, кольцом окружавших своего дружка с гитарой.
— Че на меня глядишь, глазун? — беззубо улыбнулась бабка. — Ты не меня, а поросят обороняй. Мои тоже на полу…
За окном автобуса начинало светлеть, поля очищались от сумерек, скоро совсем попросторнело, и оттого легче и веселее стало на душе. Иван смотрел на апрельский простор, на пестрые — в подтаявшем снегу местами чернела пашня — поля, от нечего делать отгадывая, чьи земли проезжает.
Иван, надо сказать, родом был из города, а сюда попал пятнадцатилетним замухрышкой. Его, бескровного, с потухшим, как у старика, взглядом — обнаружилась у него болезнь, но Иван забыл ее заковыристое название, — везли по этой дороге в Нижнее Талалаево, и он ехал тогда, ничего не видя, ничем не интересуясь, словно его с этим миром уже ничто не связывало. Через полгода — правы оказались врачи, посоветовавшие жить в деревне, — Иван пошел в школу, здесь окончил десятилетку, потом — шестимесячные курсы механизаторов широкого профиля.
Одним словом, прижился на деревне, и на уговоры городской родни вернуться домой отвечал решительным отказом.
Чужепришельцем он себя не чувствовал, ничем таким особо городским, что могло бы вызвать недружелюбие, попрекнуть его было нельзя: свой в доску. Больше того, казалось ему, что родился он здесь, и так оно, пожалуй, было — именно на этих землях Иван после длительного болезненного безразличия ко всему заново открывал мир. Природа, правда, будто подшучивала над ним, найдя его удобным для своих причуд: то был доходягой, то стал задевать головой потолки.
Небо над полями поднялось высоко, засветилось чистой апрельской синевой. Автобус ходко побежал по стеклянно-гулкой дороге, не сбавляя скорости и на ухабах. Он въезжал на горушку, на которой развиднелись старые ракиты, — скоро Среднее Талалаево.
Про это село рассказывали всякие забавные небывальщины, и верно, Среднее Талалаево уже своим развеселым видом подтверждало свою славу. Каждая изба, какую ни возьми, была обнесена невысоким забором — штакетником, каждая хвасталась наличниками с рисунком — резьбой, и все же самой парадной частью, проще сказать, лицом избы тут почему-то считалась крыша.
Иван с радостным возбуждением потянулся к окну, и сразу, одним взглядом, окинул половину села, хорошо видные с высоты крыши: зеленые, голубые, алые, красные. Они холодноватым, оледенелым в утреннюю стужу блеском притягивали взор.
На здешней остановке толпу, решившую взять и без того переполненный автобус штурмом, шофер осадил отчаянным криком, а утихомирил явным враньем: идет, дескать, следом дополнительный автобус.
Когда трогались, на заднюю площадку все же чудом втиснулся пассажир — крепенький дедок с алым носом, успевший поддать с утра. Едва освободившись, дедок замурлыкал какую-то песенку, а заметив ребят с гитарой, пристал к ним с требованием сыграть.
Парень с гитарой, поглядевший, сдернул с плеча атласную ленту, пробуя струны, нерешительно провел по ним пальцами.
— Айда, пострелы! — стукнул тяжелой обуткой дед. — Ну, воробьи, давай…
Парень, перестав томиться робостью, вдруг мощно и туго ударил по струнам.
На повороте автобус метнулся, и увлеченный зрелищем Иван ощутил, как мешок с поросятами уползает от его ног к другим. Пока он прикидывал, что следует предпринять, на мешок, должно быть, кто-то наступил — снизу поднялся перебивший гитару и голос певца поросячий визг. Краснея от стыда, Иван приготовился опуститься на корточки, чтобы нашарить мешок, но все обошлось. После минутного галдежа и зубоскальства мешок с поросятами выпихнули к ногам Ивана.