Между тем впереди показалось Верхнее Талалаево, минут через двадцать, стало быть, будет рынок.
Когда Иван, неся на плече поминутно трепыхавшийся мешок, а под мышкой — завернутые в газету джинсы, втиснулся в маленькие задние ворота, было уже тесно. Иван вошел в маленькие воротца, с ходу очутился в толкотне и давке. Здесь, в этом углу, торговали коврами, обувью, а пожилые цыганки — ярко-красными шарфами.
Солнце, набирая апрельскую высоту, незатейливо, но ободряюще пригревало, и оттого, должно быть, так хорошо было людям, что-то продающим, что-то разглядывающим и покупающим, — в первые минуты Иван, ошалевший от базарной сутолоки, не заметил ни одного угрюмого лица. Все были довольны, все улыбались друг другу — и те, кто предлагал и разворачивал товар, и те, что топтались перед товаром, а уж о тех, кто примеривал и показывал обнову, и говорить нечего.
Сначала Ивану надо было пообсмотреться. Народ быстро менялся, и постепенно Иван стал отличать залетных, случайных посетителей от завсегдатаев. Первые, заметил он, бестолково кружились в людском водовороте, лезли то туда, то сюда, почти не застаиваясь, с разбегающимися и удивленными глазами. Завсегдатаи никуда не торопились — они неспешно, не бранясь даже на чересчур лихо продирающегося нахала, переходили от одного места к другому, сосредоточенно изучали товар, видать, производя в уме сложные прикидки и расчеты.
Начиная ориентироваться, Иван протолкался в плотную толпу, состоявшую в основном из молодых парней и девчат. Он почувствовал благоговейный дух — тут двигались впритирку и разговаривали вполголоса — и стал присматриваться к товару.
Здесь продавали джинсы.
На какое-то время Иван растерялся. Вывел его из оцепенения рыжий парень в надвинутой на брови малюсенькой, сморщенной шляпе. Молча подняв к лицу Ивана руки, на пятерне которой сверкал стальной браслет с часами, он таинственно сказал:
— «Сейко»…
— Чего? — напрягся Иван. — «Чайка»?
— «Сейко»… — бесстрастно повторил рыжий. — Японская фирма. На всю жизнь.
— Сколько просишь? — поинтересовался Иван.
— Три…
— Чего так? — удивился Иван. — За трояк, что ли?
— Триста, деревня, — рыжий разочарованно убрал из-под носа Ивана часы. — С луны свалился!
В ответ Иван округлил глаза, с запоздалым любопытством уставился на часы и, не найдя в них ничего особенного, согнал с лица озадаченное выражение.
— Триста! — проговорил он с веселым добродушием. — Золотые?
Рыжий, не удостоив ответом, исчез в толпе.
Иван двинулся дальше, но передвигался с трудом. Мешали ему полушубок и мешок, хотя поросята уже не копошились и не подавали больше голоса — умаялись либо почувствовали многолюдье.
Иван остановился. Кто-то удерживал его, ухватившись за мешок.
— Погоди, дорогой, — возник сбоку востроносый, продрогший до синевы на щеках грузин. — Шубу продашь? Снимай, дорогой, бери полторы сотни. По рукам?
Деловит и напорист, он не дал Ивану вымолвить слово, стал тормошить полушубок, отвернув полу, пощупал закоченевшей рукой шерсть.
— Двыстэ, — умоляюще и одновременно требовательно смотрел грузин на Ивана. — И магарыч.
— Сам-то в чем пойду? — растерялся Иван. — Одна она у меня…
Полушубок у него и на самом деле был хорош, и грузин еще не скоро отошел от него, все примеривался и прицокивал языком.
— Ай, какой нехороший, одну надел, вторую забыл, — крутился он рядом, — хороший парень, продашь, быстро поедешь, вторую найдешь.
Немного очухавшись от первых наскоков, Иван набычился:
— Не могу, дяденька, не могу, понимаешь…
— Как не понять, понимаю… — обиженно сказал грузин. — Я подумал — спекулянт. Вижу, не спекулянт, а глупый. Деньги не берешь.
Оба остановились среди уймища народу, оба поняли, что купля-продажа не состоится, возбужденно стали расходиться в разных направлениях.
Иван разглядел чье-то отрешенно-ласковое лицо, еще чем-то неуловимым поразившее его, заторопился — тот прижимал к груди новенькие джинсы с яркой картонной бирочкой. Иван догнал парня, дотронулся до его локтя, спросил:
— Что за штаны?
— Штаны… — ласково смерил его взглядом парень. — Это на тебе штаны! А у меня «асфальт-джинсы». Оригинал. Тройная крученая нитка, понял?
— Сколько просишь?