Осеклась, достала из шкафчика пузырек, считала капли, неслышно падавшие в стакан. Заметила она, как поднялись тяжело смежившиеся веки Татьяны, показав глаза, в которых видна была сдержанно суровая гордость.
— С тобой инфаркт схватишь, — сказала Наташа. Смешав капли с водой, выпила. — Мадонна…
— Ими, детьми, жили, — словно разговаривая сама с собой, сказала Татьяна. — Никита в них души не чаял. Только на прощание сказал против четвертого…
— Все понятно, лапочка, — оживилась Наташа. — Это я на себя беру. Все будет шито-крыто. Деньги у тебя есть?
— А сколько? — робко спросила Татьяна.
— Ну, минимум полсотни, — сказала Наташа так легко, словно речь шла о рубле. — Это тебе не воробьев из рогатки сшибать…
— Когда?
— Тянуть тебе невыгодно. На завтра попробую договориться. Утром позвони мне. Если все будет в ажуре, скажу, куда идти…
Домой Татьяна возвращалась поздно. Скорбно тащилась она под покровом светлой ночи, не разбирая тропинки, прямо по жнивью. Небо совсем очистилось от дыма и тумана, с него весело глядела на землю полная луна. Только лес был угрюм, ворожил неподвижными черными тенями.
Как бы продолжая слушать Наташу, Татьяна кивала на ходу, поддакивала: верно, растила все эти годы детей, в них единственных видела хорошее. Никогда раньше она не сомневалась, правильно ли делает, а вот сейчас насчет этого ясности не было; но больше всего мучила Татьяну другая неясность — утвердится ли она до утра в своем решении или раздумает.
И вдруг будто со всего широкого поля на нее подуло немыслимым в такую теплую ночь холодом; сковав ноги, живот, холод выбрал для себя самое уязвимое место — голову. Татьяна остановилась. Прижала ладони к вискам, пытаясь ими, тоже остывшими, отогреть заледеневшую голову, и только потом начала соображать, что на нее напал просто-напросто ужас. Жутко стало оттого, что Татьяна поняла: сколько бы она теперь ни думала о возможном спасении той маленькой, слабенькой жизни, которую питает своей кровью, ее воля, матери, уже была направлена против этой жизни. И что жизнь эта несмышленая, но уже наделенная наитием, приготавливает себя к беде.
В другой раз Татьяна могла бы успокоить себя, это неправда. Это ее взбудораженный ум рождает нелепицы, и, расскажи о них кому-нибудь, засмеют. Но сейчас, посреди поля, колдующего неуловимо призрачным светом и караулящей тишиной, свалившаяся на Татьяну догадка превратилась в веру.
Татьяна и раньше, правда, робко и как бы ненароком задумывалась над тем, что все мучения и страхи, одолевавшие мать, делают свои черные отметины на том малом росточке, с которым у нее такая напряженно чуткая связь.
Татьяна долго, до изнеможения долго стояла, вслушиваясь в себя. Но тот, к кому были обращены ее мысли в эти минуты, ни единым движением не выдал своего присутствия, словно желая до конца дослушать материнскую думу. Перестав растравливать его и себя раздумьями, Татьяна медленно, неслышными шажками двинулась на огоньки села.
Приближаясь к задам, она уловила тоскливое коровье мычание. По направлению, откуда оно доносилось, угадала: жалуется корова бабки Ульяны.
Встревоженная Татьяна спохватилась бежать. Споткнулась уже в огороде, когда убавила бег до быстрой осторожной ходьбы. Ей, упавшей навзничь, перехватило дыхание. Она не потеряла сознания, не ощутила боли. Лишь в голове жглась мысль, острая и жуткая, как боль. Татьяне думалось: упала не случайно, уронило ее наземь потаенное желание изувечить того, кого целеньким предать смерти не хватает решимости. Татьяна немного полежала.
Тишина текла из ночи. В этом оцепенелом безмолвии возник один-единственный звук — стон Татьяны, дошедший до мгновенного слабого рыдания. Но и он быстро оборвался, не смея продолжиться, и никто его не услышал, кроме нее самой. Совсем обессилев, женщина вошла в избу, прислонилась к косяку. И здесь стояла тишина. Татьяна заглянула во вторую половину, позвала детей. Первой к ней кинулась Аленка, отняв кулек с едой, радостно завизжала.
— Ой, никак пришла, — донесся до Татьяны голос бабки Ульяны. — Притопала, слава богу…
Только после этого Татьяна поняла, почему Марина с Катюшей не идут ей навстречу. Девочки караулили старуху, лежавшую на диване.
— Ты меня, Татьяна, не торопись виноватить, — сказала бабка Ульяна. — Это я запарилась, без куфайки из дома в дом носилась. Ломит всю. Слушай меня… Перво-наперво ты корову мою подои, слышь, орет как оглашенная. Потом в сенцах травы пучок найдешь, зверобоя. Отвара попью, к утру оклемаюсь.