— Не-е, — глухо отозвался Степка. — Несподручно мне с тобой пить. Если с делом пришел, говори…
— Да вот барашка выписали. Шабашникам. Триста тыщ кирпича уложили. Клуб поставили в Прудищах… Этот, — Шематухин легонько потряс Фонина за плечо, — хотел на мотоцикле отвезти…
— Дохлый номер, — усмехнулся Степка. — Тут напрямки до Прудищ, три километра… на веревочке отведешь.
— Ты мне доходягу не подсунь.
— Оне все на один манер, — пробормотал Степка. — Нас толкнули — мы упали, нас подняли — мы пошли…
— До чего ж скотину довели, — сердито сказал Шематухин. — Чего уж мучить, под нож ее всю надо пустить.
— Без тебя уже решили, — становясь все добродушнее, сказал Степка. — Последние денечки доживают. Теперь мода на птицефермы пошла. Так что будет на чем шабашить. — Вдруг добавил круто: — А лучше бы ты зарекся сюда ходить… Жисть везде, а ты пока один. Скажешь, она сама тебя захороводила, так это все быльем поросло.
— Да ты не бойся, — резко поддернув брюки, сказал Шематухин. — Не какой-нибудь сопливый дурак с ней был, а я. Так что цени, Отелло!..
— Ателло, не Ателло, — отрезал Степка. — Но если услышу, что с Нюркой заигрывал или там другие шуры-муры… Гляди!
Шематухин вздрогнул, не поверив ушам: с кем это так разговаривает Степка — с Шематухиным или с кем другим? Он даже растерянно огляделся — нет ли кого вокруг? Никого, кроме Фонина.
Меж тем Степка, не меняя на лице хмурого и строгого выражения, искал при свете, падавшем из клетушки на полегшее стадо, подходящего барашка.
Шематухину уже не хотелось пить, но теперь, после пустого и неприятного разглагольствования со Степкой, надо было спасать душу. Он обошел клетушку, обнюхал все углы, но нигде не пахло едой, а помятая алюминиевая кружка, из которой предстояло пить, была прикреплена к крану бака с водой короткой цепочкой, до того короткой, что иначе как на коленях пить невозможно. Ничего другого, во что можно было налить коньяк, не обнаружилось. А пить из горлышка, да еще без закуски Шематухин даже думать боялся: от одной мысли мутило.
Так что пришлось встать на колени. Шематухин, пока он мучился от всяких неудобств, успел подбить себя выпить целую кружку — не станет же второй раз опускаться на колени. Он налил, приготовился, словно помолился, косясь на темноту овчарни, принялся выцеживать перегревшийся коньяк.
Степка, захвативший конец этого зрелища, молча втолкнул в клетушку черного стриженого барана. Из-за проступавших ребер баран казался полосатым.
— Во тигру приволок! — оторопело сказал Шематухин. — Пострашнее нет?
— Нет, — в упор посмотрел на него Степка. — Не нравится, сам лови. Разрешаю.
— Ладно, — поднялся на ноги Шематухин. — На нет и суда нет. Теперь с ним на дорогу, попутную ждать.
— Не надо, — сказал Степка. — Лужком тебе ходьбы меньше часа. А в машине он от страха побьется… Три дня есть не будет…
— Лужком так лужком, — вздохнул Шематухин. — Господи, прости за все сразу… Значит, пить со мной не будешь?..
— Иди ты, иди, — устало выпроваживал его Степка. — Будь здоров, не кашляй…
И все же какое-то время помогал Шематухину вести барана, который изворачивался, норовил повернуть назад. Уже за оврагом, когда баран, видать, скумекал, что обратного хода ему не будет, Степка перестал лупить его кулаками.
Так Шематухин расстался со Степкой Парфеновым.
На ровном баран шел, стараясь не отстать от Шематухина, замученно озирался, его узкие продолговатые зрачки, казалось, ничего не воспринимали.
Луг впереди лежал сморенный дневным зноем, воздух над ним был сух, кругом все сухое, и нечем горло прополоскать, если же взять правее, там текла укрытая ольшаником небольшая речушка.
Последняя доза выпитого коньяка была забориста. Шематухин разнежился, ласково, почти не дергая веревку, потянул барана в сторону речки, решив сразу нарвать для животины пучок травы. Вспомнил, что сунул начатую бутылку в карман без затычки. Вот уж что нехорошо, то нехорошо — нести бутылку в такую жару. Водка и та выдохнется, а коньяк — напиток особый, верно сказано кем-то, солнечный: на солнце делается забористей, играет и веселится даже сам по себе, пока не отдаст градусы.
Шематухин остановился, вынул бутылку, посмотрел на нее с сочувствием, как на живую. Пошарив по карманам, открыл сумку с деньгами, не было ни клочка бумаги. Он вытащил две четвертные, скрутил затычку. Проделав все это, Шематухин успокоенно спрятал бутылку, несмотря на соблазн немножко отхлебнуть. Он окончательно взбодрился, вышагивал легко: он не какой-нибудь несчастный алкаш, которому дай всю бутылку выпить в один присест, а там хоть конец света, скорее на боковую. Нет, Шематухин уже не тот, у него, как у всякого, кто живет и пьет с умом, своя наука по части питья.