— А ты, оказывается, не так прост, — резко отвернулся Лялюшкин.
Аркаша, утвердившись на лесах, в крайнем изнеможении понес мешок и хотел было скинуть, но Еранцев успел подскочить на подмогу. Они вдвоем, горячо дыша друг на друга, почти сталкиваясь головами, справились с мешком.
Нужненко, уловив эту сцену, усмехнулся в кулак. Привлек за майку Лялюшкина, украдчиво показал на Еранцева и Аркашу: мол, все, готовы, выдохлись. Нет, сам он не расточителен. Глядя на ребят, набиравших воздух ртами, как рыбы, он испытывал счастливое ощущение избытка прибереженной силы. Даже Лялюшкин — на что уж слабак — и тот выглядел по сравнению с теми бодрячком.
Но лучше всех держался Чалымов. У того все было отмерено, все на учете — каждое движение, каждый шаг, каждое слово, хотя с первого взгляда это заметить было трудно. Воду, между прочим, Чалымов держал при себе в бидончике, свою — вначале подумали, с какими-то особыми свойствами, а на самом деле та же ключевая, только чуть подсоленная, — и Чалымов не пил ее, как Тырин, черпая из бака пол-литровой алюминиевой кружкой, громко и часто двигая мокрым кадыком, а отпивал полглотка или глоток, после чего замирал, ровно бы сотворяя обряд.
В такой вот момент, когда всех, кроме Чалымова, порядком разморило, неожиданно и отчаянно весело крикнул Аркаша Стрижнев:
— Подстанция действует, черти полосатые!
Он мигом, откуда что взялось, спустился вниз, радостно и напряженно, как к заветной цели, приблизился к пульту подъемника. Наблюдавшему сверху Еранцеву видно было, Аркаша что-то шепчет, будто заговаривая механизм, включает рубильник.
Но ни малейшего движения не возникло в подъемнике, и Аркаша, как ребенок, скуксился и обмяк. Заглянул, открыв крышку, в коробку пульта, повел взглядом по кабелю до того места, где был перелесок, дальше глазами не достать.
— Пойду посмотрю, — сказал Аркаша Еранцеву, — Лампа горит, напряжение есть. Логично?
— Вполне, — кивнул Еранцев. — Может, корова чья забрела. Если пойдешь, перчатки возьми резиновые. В ящике под пультом…
Аркаша пошарил в ящике, вынул две перчатки, обе непонятного темного цвета, разъеденные ржавчиной, примерил одну за другой, простодушно крикнул:
— Обе дырявые…
— Возьми струмент, — со своей стороны посоветовал Тырин Аркаше. — Не выдрючивайся, руку зазря не суй — зашибет молнией.
— Ничего, живы будем, не помрем, — сказал Аркаша и все же ломик, один конец которого был замотан изолентой, взял. — Да будет свет!
Еранцев осмотрелся, каждый был занят сбоим делом. Тырин, и тот не терял времени даром, хоть и устроил затишье по случаю прихода бабки Полины: снял с себя треснувшую на спине рубаху, и старуха, которой было без малого лет восемьдесят, ловко орудовала иголкой. Последние дни Полина зачастила, несмотря на то, что невеликая дорога сюда-обратно ей достается с трудом. Годы сильно согнули ее, и все же, стоило ей добраться до тенечка и приспособить что-нибудь под сиденье, она словно начисто забывала о своем возрасте. Посидев с минуту-другую, начинала томиться, искать рукам работу и, когда находила — помогала ли Наталье чистить картошку, мыла ли неторопливо посуду, — становилась спокойной и уютной, будто угревалась возле людей. А после этого она, поглядев по сторонам голубенькими смышлеными глазами, приготавливалась слушать или говорить.
Первым, раньше Тырина, замечал появление старухи Аркаша Стрижнев. Едва завидев ее, черным комом тащившуюся от перелеска, он сбегал вниз, двигал в удобное место ящик или катил бревно, зная, что ей легче сидеть на низком. Когда бабка Полина, устроившись, замирала, Аркаша брался ее рисовать. Портретов ее, сделанных карандашом, мелками и писанных маслом, у него накопилось пять-шесть, если не больше, но что-то в них Аркашу не устраивало. Сегодня Аркаша сожалел, что нет времени на рисование, поздоровался со старухой, привычно сощурился на нее, как бы отмечая упущенные до этого, не учтенные ее черты.
Аркашу Стрижнева уже давно волновали лица стариков и старух. В той ясной, несуетливой жизни, какою жила бабка Полина, видно, давно осознавшая, что каждому человеку, как бы он ни прошел по жизни — с добром ли, злом ли, — уготован один и тот же конец, только с той разницей, что первый умирает светло, а второй тяжко, виделась Стрижневу тайна человеческой победы над страхом смерти. Старость разнолика, в чем успел убедиться Стрижнев, и лишь одна старость, дающаяся людям чистым, не задавленным ни завистью, ни злобой к другим, бывает спокойной и в то же время наполненной обостренным радостным ощущением бытия. Как ее выразить, какими красками, какими мазками кисти расписать, чтобы она с плоского полотна гляделась глубоко и мудро?