День горел по-прежнему ровно, сухой зной проник глубоко в землю, и голову Матерому пьянило от чистого пресного духа. Солнце било лучами напористо, туго, и нигде не было места, где бы еще держалась ночная прохлада. Меж деревьев, сильно облетевших в последние дни, лениво шевелился дым, и проваливался сквозь него синими столбами солнечный луч.
Матерый бросил последний взгляд на людей, работавших с меньшим шумом и весельем, соскользнул с утеса на укромную боковую тропу, которая делала крюк, но крюк желанный, захватывающий брод, самый тихий на здешнем течении реки.
Тропа изгибалась, трещала под ногами твердыми, будто закаменевшими листьями, из-за этого треска Матерый далеко слышать не мог. Он почуял свежий след лисы, что удивило Матерого: что ей, шельме, понадобилось тут, в глуши, возле пожара, отсюда давно сбежали даже кроты и землеройки; Матерый прибавил ходу, надеясь сократить расстояние и держать лису на слуху. Лиса, заметил он, хоть ей никто не угрожал в этих опустевших чащобах, шла тропой, выворачивая лист, чтобы слабее пахли ее следы.
Но через минуту-другую лиса ныряющим трусливым бежком свернула с тропы, и Матерый ненадолго замешкался, чуть не наткнулся на лежавшую поперек пути здоровенную кабаниху. За ней в узком просвете золотисто искрилась река, и доносились оттуда, из-под бережка, плеск и хрюканье. Матерый почтительно обошел сомлевшую от жары самку, медленно приблизился к берегу. В прозрачной неторопкой воде, взвизгивая от удовольствия, барахтались пять подсвинков, похожих на того, вчерашнего.
Подсмотреть, что выделывают в реке туповатые нахальные подсвинки, Матерому не удалось — стряхнула с себя дрему самка, узловато напряглась, готовясь к нападению. Матерый, настроенный миролюбиво, повернулся налево-направо, отыскивая секача, но его поблизости не было. Потом он вспомнил, что самцы-секачи уже давно, еще в начале лета, пошли бродить по свету одинцами. Матерый не стал дожидаться, когда самка сорвется с места, кинется на него.
Обдуваемый речной свежестью, он взбодрился, метнулся в духовитые купы лознячков и галечным урезом, обжигающим лапы, побежал к заводи, к которой близко и надежно подступал одетый в фиолетовую дымку боровой лес.
Здесь в теплой хрустальной воде Матерый купался не первый раз. Но он не то чтобы забывался в беспечном купании, нет, плавая, отфыркиваясь, любуясь ярким плеском воды, он не переставал озираться. Он выбрал эту заводь потому, что с нее проглядывался противоположный берег, поросший редкоствольным березняком, был виден по всей ширине и глубине бора косогор, ничем не загороженный, а только густо усыпанный рыжими слежалыми сосновыми иголками.
Несколько дней подряд Матерый, сберегая силы, не ходил сюда купаться, а сегодня, сытый, нагулявшийся на воле, смело шагнул в воду, окунулся по уши и поплыл, вдыхая прохладу. Плыл он к тому берегу, радостно ощущая упругое в середине течение, щекотливую веселую струю, видел высокое, будто остывшее небо над собой. Выбрался на берег, побрел к деревьям, сразу отощавший, со слипшейся шерстью. Уже в березняке отряхнулся, на мгновение окутался белым дымом и двинулся дальше.
Тропа пошла вдоль оврага, на дне и на склонах которого серебристо залегла и спуталась выгоревшая осока. Пробежав с километр, Матерый почувствовал, что его тревожит какой-то знакомый запах, идущий невесть откуда — от земли или неба, но стоило ему обратить внимание на него, запах исчез, утончился до едва угадываемого намека на запах. Матерый понял, что это запах прибылых и наплывает он издалека, может быть, его совсем нет в воздухе, его подсылает память. Ему опять хотелось выть и снова звать волченят, оттого и чудился запах.
Матерый не поддался обману. Он побежал туже, резвее. Быстро согрелся от бега, прикинул, каким путем лучше добраться до водопоя. В заповеднике, в междугорье, была обмелевшая за это жаркое лето речушка, на ней запруда. Вечером тянулось к ней все зверье, там и надо дозорить.
С этой невеликой, с осклизлой мокрецой по краям запрудой связана была у Матерого последняя надежда. Если не нарвались прибылые на человека, не сгорели в пожаре, должны были они прибиться к стае, в эту пору неприкаянной, не разбирающей, где свои мальцы, где чужие.
Шуршащая листьями тропа вывела Матерого на его торную дорогу — на привычный и все же никогда не терявший загадочности чернотроп. На нем Матерый становился словно бы выше, зорче и отважнее. Даже сейчас в чернотропе, с виду засмиревшем, засоренном листьями, угадывалась бойкость. Чернотроп жил своей скрытной жизнью, он каждой веточкой, каждым листочком, грибами, ягодами рассказывал, где что изменилось, а при случае едва уловимо, так, чтобы было понятно только Матерому, предупреждал об опасности. Двигаясь по нему, Матерый ничего и никого не боялся. Он бежал по нему спокойно, почти торжественно, как хозяин. Наткнувшись на отрезок его, сильно убитый копытами, он обнюхал следы и с легким сердцем продолжал бег. Судя по запаху, на рассвете прошла чернотропом лосиная семья, но долго идти не отважилась.