— Господи Исусе! — перекрестилась Устя. Пар, вваливаясь в натопленное зимовье, расползался по полу, клубился белым.
— Здравствуй на легком слове, — поклонился в темноту Василий. — Пришла-а долгая!
Яркими от злых слез глазами Семен глядел на белые хлопья и в густом, поднявшемся до колен пару казался безногим. Устя не крестилась больше. Опустив неживые руки, глядела со страхом.
— Надолго задурила! — с мрачным торжеством определил Василий и, крякнув, захлопнул дверь. — Теперь и мне не выбраться. Куда в такую беду, — заговорил он, усаживаясь за стол. — Переждать надо. Ужо отстоится погодка, а там на лыжах. — Перегнулся, тронул Семена за плечо: — Оставайся, говорю. — Кивнул на Устю, подмигнул: — Раз все делим поровну, так уж и быть — делим все. Обоя, сказал, зачнем хозяйствовать.
Семен покрутил головой:
— Пойду я. Сейчас и пойду. Будь что будя!
— На ночь-то глядя? — Василий хмыкнул. — Прыткай… А не пущу?
— Поделились ведь, чего там? — Семен развернулся к Василию. — Как же так — не пущу? Вольнай я!
— Бог только вольнай, — метнул в потолок глазами Василий. — Он. Один.
— Уходи, Семен, — зажмурившись, обронила от печи Устя. — Все одно смертынька, уходи.
Семен с испугом, Василий удивленно повернулись к Усте. Она открыла глаза, в упор глядела на них обоих.
Упруго навалился на зимовье ветер, трепал на крыше дранье, насвистывал непутевое. Семен нашарил на столе тяжелую, тусклого олова кружку и, не спуская глаз с Усти, стал глотать остывший чай. Справа, за его спиной, тяжело дышал Василий. Глядя мимо Семена на Василия, Устя напряглась, убрала руки за спину и тут же, взвизгнув, отдернула их от раскаленной печи.
Как от выстрела, ударившего внезапно, Семен испуганно отпрянул, крутнулся к Василию и с ходу ударил его по скуле зажатой в руке кружкой. Василий ахнул, свалился на Семена и, поймав за шею, страшно давнул. Хряпнули под пальцами связки, затрепыхался Семен. Василий оттолкнул его, сжал руками разрубленную скулу.
Роняя на рубаху розовые хлопья, Семен пятился к двери. Толкнув ушат, он опрокинул его, и, боднув головой косяк, упал у порога.
Устя прыгнула на нары, вжалась в угол. Изуродовав ногтями щеку, замерла с открытым ртом в безголосье. Василий раскачивался над столом, скрежетал зубами.
— Очухайся только, — стонал он, — колодину к ноге прикручу. С ней в шурфе и подохнешь. — Ощупью пробрался к нарам, попросил:
— Дай-ка тряпку, Устя, морду замотать…
Устя подождала, потом спрыгнула на пол, огляделась. Василий лежал ничком, не шевелился. Тогда она подбежала к порогу.
Алой брусникой цвела холщовая рубаха Семена. Глядя на нее, Устя нахмурила брови, потом улыбнулась виновато, наклонилась, захватала ягодины, собирая их в горсть. Вдруг, счастливо хихикнув, она растопырила перепачканные пальцы, лизнула их, похвастала кому-то:
— Спела-то кака!
Подхватившись с пола, она подбежала к светцу. Хищно подмигивали со стола рассыпанные самородки. Устя показала им язык, выхватила из рогульки лучину и, крутнувшись, выскользнула за дверь. Там, привстав на носки, сунула огонь под крышу, колом приперла дверь, отбежала.
Зверем, пойманным в сети, метался в прибрежных тальниках ветер, раскачивал гудящие ели, сеял с реки водяной пылью. Скоро ближние к зимовью деревья выхватило из темноты пламя. Оно длинно полоскалось из-под крыши, ревело. Где-то в черном урочище тревожно заухал на зарево филин, а у зимовья, выстелив по ветру космы, приплясывала, увертываясь от искр, хохочущая Устя…