Косули были упитанные, каждая килограммов по двадцати пяти, а гуран на все тридцать. Его себе на ремень-волокушу привязал Осип Иванович. Котьке велел тащить инзыгана — годовалого козленка, самого маленького. В это время с увала долетел крик Удодова:
— Каво стрелили-и, мужики-и?!
— С по-олем, Филипп! — напрягая шею, прокричал отец. — Спускайтесь мясо тащщить!
— Но-о, перегуд вашу мать, как скоро! — поспешая к ним, еще издали радовался и завидовал Филипп Семенович. Ванька подкатил первым. Завистливо и вопросительно глядел то на коз, то на Котьку. Подскользил запыхавшийся Удодов, за руку, по-бригадирски, поздравил спарщика. По такому удачливому началу немедленно начали сворачивать по цигарке, в возбуждении сорили на снег бурой махрой. У того и другого дрожали руки.
— Значит, есть здесь козулька, есть! — обирая с усов ледышки, уверял себя Дымокур. — Сейчас бы распластать одну да печенку достать, свеженинки горячей отведать, а то уж и забывать стал, какая она на скус. Ребят тожить приучать надо. Печенка охотнику наипервейшая еда.
— Соли с собой не взяли, вот беда, — ответил Осип Иванович. — А без нее вывернет без привычки. Потерпим до зимовья, тут недалеко.
— Вот опущенье, так опущенье! — сокрушался Дымокур. — Давай, Ванюша, привязывай козишку — да порыскали к избушке. Ужинать с мясом будем, с мя-асом!
— По стратегии, — поддел Ванька. — А почо пять раз стреляли? И ты, Котька, стрелил?
Котька кивнул.
— А какая тут твоя? — Ванька затянул петлю на задних ногах козы, завистливо приузил глаза.
Котька отвернулся и, чтобы уйти от расспросов, поволок инзыгана по старой своей лыжне. Дымокур выпятил губу, покивал Осипу Ивановичу, мол, гордый парень, не хочет чужую удачу себе присваивать. Осип Иванович в ответ подмигнул, дескать, самолюбивый, это неплохо, свое добудет из упрямства.
Ванька понял их немой разговор и вслед Котьке обрадованно крикнул:
— Смазал, мазила!
Филипп Семенович дал ему подзатыльник.
— Почо смазал? Не угодил по первому разу. — Он погрозил Ваньке рукавицей. — Еще как себя покажешь, тогда и орать право заимеешь. Оболтус, оболтус и есть.
К Новому году надо было обязательно отвезти добытых коз в поселок, сдать в столовую. Филипп Семенович с Осипом Ивановичем были довольны: за неполную неделю настреляли девять косуль. Их туши, без шкур, облитые водой и замороженные, чтобы стужа не сушила мяса, не терялись бы килограммы, лежали штабелем у стены зимовья, чуть припорошенные снегом.
В последний день отличился Филипп Семенович. Пришел в зимовье поздно, совсем ночью, приволок двух коз на одной волокуше, да еще гурана зарыл в сумете за шесть верст от становья. Чтобы воронье или волки не растаскали добычу, срезал и ошкурил несколько прутьев, воткнул их в холмик: надежная охотничья придумка, никакой зверь не подойдет, а что его так пугает — объяснить трудно. Котька с Ванькой засмеялись, мол, останутся от гурана ножки да рожки.
— Не тронут, — заверил их Осип Иванович. — Вы еще много чего не знаете, вот и прислушивайтесь, в толк берите. Какие могут быть хаханьки? Проверено на опыте… Ты глянь, Филипп, хохочут! А над чем, дурачки? Над мудростью людской! И-эх!
Он махнул рукой, снял с проволоки над печкой портянки, стал отминать их. Дымокур, распустив на унтах сыромятные ремешки, сидел в мокрой от пота рубахе на чурбачке с кружкой густого чая. Поднося к губам кружку, далеко выпячивал губы, опасливо вшвыркивал кипяток и с каждым глотком прикрывал глаза.
— Пущай, Оха, скалятся, дело молодое, беспонятливое. — Он поставил кружку на пол, начал стягивать унты. — Я для надежности хотел в сугроб портянку сунуть, да поостерегся, отморозил бы ходулю. — Дымокур хлопнул по укороченной ноге. — Служит пока исправно, хоть и поскрипывает в чашечке. А имя можно кое-что поведать, для пополнения ума. Вот был со мной случай, ну сплошной смех и грех.
И он, посмеиваясь, рассказал, как давно, до революции, когда еще жили своим хозяйством, испортил брату солонец, чтобы тот не попрекал его неудачной охотой.
У каждого был свой излюбленный солонец. Его берегли, подновляли солью, чужие, как правило, не знали, где он находится. Самым добычливым местом владел старший брат. Он сильно потешался над Филькой, изредка приволакивавшим в дом косулю. Тогда кучерявый неунываха Филипп выследил солонец брата и с наветренной стороны, чуть выше охотничьей садьбы спрятал пропотевшую портянку. Ходит старшой на солонец день за днем, а козы только спустятся с увала в распадок, морды из орешника высунут, хватят лихого духа, рявкнут по-страшному — и ходу. Ничего не поймет охотник, ругается почем зря и домой пустым является. А Филипп нет-нет да подшибет на своей садьбе гурана, посмеивается над братом, гоголем ходит. Старшой заподозрил неладное, чуть не на брюхе выелозил свой солонец и нашел портянку. Глянул — Филькина! Дома ничего не сказал, но в ружьишко Филиппово сунул патрон, одним порохом доверху засыпанный и запыжеванный.