— Сегодня принесли, — ответила Капа. — Да вы вслух читайте. Я еще раз послушаю с удовольствием.
Отец сходил за очками, приспособил их на нос при помощи бечевочки, захрустел конвертом, разворачивая его. Ульяна Григорьевна села на табуретку, защемила пальцами на груди кофтенку, глядела на отца, ожидая сыновних слов.
Капа ела суп тихо, стараясь не звякнуть ложкой. Осип Иванович читал, отчетливо выговаривая слова, а в особо значимых местах строго, поверх очков взглядывал на мать, проверял, все ли понимает.
— Ну слава богу, жив, здоров, — вздохнула Ульяна Григорьевна, когда отец кончил читать. Она коснулась пальцами уголков глаз, скользнула ими по щекам, обжала рот, тут же поддернула концы платочка.
— Ты не знашь, отец, про чо тако он написал? — мать пошевелила губами, готовя их к выговору трудного слова. — Чо это — переформар… Тьфу-ты! Ну чо?
— Переформировка, мать! — бодро, по-солдатски, ответил Осип Иванович. — Это когда войска отводят с позиций. Значит, отдых, баня, питание получше. Все как положено.
Мать согласно кивала. Хорошее оно, выходит, это трудное слово — переформировка.
— Ты вот мимо ушей пропустила, а Костя видишь на что намекает, — отец щелкнул по листку. — Куда отвели, прямо не сообщает, а если умом пораскинуть — понятно. Вот соображай… «Находимся в граде вождя». Ну, что это такое?
— А пошто в граде-то? Или это по-каковски?
— Хэ, мать моя вся в саже! — отец нагнул голову, сверкнул единственной линзой. — Как ты не поймешь! Вождь кто? Сталин! А град — это, стало быть, город. Вот и получается — Сталингород… Стоп, стоп. Получается — Сталинград! По-старому — Царицын… Вишь, язви их, немцев, куда прут. К Волге-матушке!
Еще посидели, поговорили о том о сем, и Капа стала прощаться.
— Не проспи на работу, а то уволю! — весело сказала она Котьке. Он пообещал встать утром до первого гудка. Капа ушла. Осип Иванович взялся за починку сапог, надо было сделать новые набойки, усадил рядом с собой Котьку — смотри учись. В это время в избу вошел Удодов. Он был похож на пьяного.
— Что с тобой, Филипп? — встревоженно спросил Осип Иванович и встал со стульчика.
Удодов не ответил. Спотыкаясь, он слепо прошел к столу, опустился на лавку и зарыдал. Ульяна Григорьевна кинулась к ведру, но воды в нем не оказалось: Котька все вылил в умывальник.
— Сбегай! — она подала Котьке ведро, сама распахнула шкафчик с лекарствами.
Когда Котька вернулся с полуведром воды — расплескал по дороге, — Филипп Семенович все еще сидел у стола. Уронив меж колен руки и запрокинув голову, он судорожно, с подвывом, хватал воздух и снова трясся от рыданий. Рядом с ним стоял Осип Иванович. Опустив ладонь на плечо Удодова, он растерянно смотрел на истыканную флажками карту. Матери дома не было. Котька догадался — пошла к Любаве, помочь в горе: присутствием, сочувственными слезами, словами ли, а помочь, главное — одну не оставить.
Котька зачерпнул ковшик воды, поднес к губам Филиппа Семеновича. Удодов глотнул раз, другой и будто притушил рыдания. Тяжело дыша, смотрел на похоронки, брошенные на столешницу, потом сгреб их, смял в кулаке, грохнул им по столу.
— Двоих! Сразу! Оха! — он вымученными глазами посмотрел на Осипа Ивановича. — Где он, Ржев этот, где он?!
У Осипа Ивановича дрожала челюсть и лицо стало серым, нехорошим.
— К западу от Москвы, Филипп, — еле справляясь с прыгающими губами, выговорил он. — Совсем рядом.
Филипп Семенович перевел взгляд на карту, поморгал, сгоняя слезу, чтобы разглядеть место, где кончились его сыновья. Всё были, были и враз кончились, перестали быть, остались бумажками в сжатой руке.
— Рядо-ом! — с болью вскрикнул он, так ничего и не разглядев на карте. — Все еще рядо-ом, фриц, а мой дом пустой! Как гильза выстрелянная, одна гарь внутри-и!..
6
С первым фабричным гудком вставали мать с отцом, а попозже будили Котьку. Он быстро выхлебывал суп, выпивал кружку чаю и бежал через поселок к проходной. Тут, в толпе рабочих, шагающих в затылок друг другу мимо вахтера с брезентовой кобурой на ремне, его заставал второй гудок. С третьим, самым коротким, он уже стучал молотком, сколачивая боковины фанерных ящиков.
Работа была немудреной: клал на чугунную плиту четыре деревянные рейки, сверху фанерный лист, вколачивал восемь гвоздей — и боковина готова, в стопку ее, и начинай новую. Только набив руку на боковинах, можно было ждать перевода на самый ответственный участок цеха — сколачивать из заготовок ящики. Тут и паек был получше, и зарабатывали побольше. Здесь была вершина квалификации ящичного цеха.