Неля совсем редко появлялась дома. Иногда прибежит после дежурства, расскажет свои новости, подберет чужие, похватает чего найдет пожевать — и снова пропадает в городе несколько дней.
Как-то в затхлый, безветренный и душный вечер, когда после долгого бездождья листья на тополях по-скручивались, тронешь — звенят жестяным веночным звоном, а из-под ног пыхала серая пыль, в избу вбежала Неля, переполошила криком:
— Мамочка, ты погляди-и!
Она схватила Ульяну Григорьевну и потащила к окну. Возле сараюшек, под пыльной черемухой, стояли девочка с мальчиком лет по семи. Они обламывали молодые веточки и жевали мягкие концы.
— Я думала — они забавляются, а они… едя-а-ат! — ревела Неля.
Ульяна Григорьевна хмуро смотрела в окно, губы ее шевелились, будто она помогала тем, у сараюшки, жевать черемуховые прутья. Что она думала, что ей напомнило это зрелище? Может быть, тот далекий и такой близкий тридцать третий, когда вот таких же своих двоих детишек спрятала в немилостливую землю. Она тогда много требовала жертв, земля.
Она отвернулась от окна и ушла на кухню. Там достала хлеб, долго прицеливалась ножом, царапая горбушку, потом решительно отрезала половинку.
— Отнеси им, дочка. Домой уж не веди. Ничего больше у нас нет. — Перекрестила хлеб, подала Неле. — Мы уж чо, как-нибудь. Да не стой, иди, а то уйдут.
Неля выбежала из дома. Детишки недоверчиво смотрели на протянутый им хлеб и, словно ожидая взбучки за ломку черемухи, прятали за спину прутики.
— Возьмите, — упрашивала Неля.
Но дети даже отступили от нее. Они исподлобья глядели на Нелю темными провалами, на дне которых настороженными зверьками притаились глаза.
— Это же хлеб, хлеб!! — тормошила она детишек.
Слезы ли Нелины растопили недоверие, но упали на землю прутики. Брат и сестра взяли горбушку. Они не разломили ее. Придерживая одной рукой, отщипывали кусочки, клали в сведенный оскоминой рот и жевали медленно, будто все еще опасаясь подвоха, и трудно сглатывали, вытягивали шеи по-цыплячьи.
Приковыляла на больных ногах Мунгалиха, соседка Костроминых, принесла под фартуком банку молока.
— Запивайте, не то задавит, — приговаривала она, поднося банку то брату, то сестренке.
Ребятишки ели хлеб, пили молоко, и все молча. Успеть бы насытиться, поверить, что не во сне им привиделось такое. А что они спят, было похоже: жуют с закрытыми глазами, лишь на миг приоткроют, чтобы угодить губами в край банки, и снова накатывают на глаза прозрачные веки.
— Много их чей-то по поселку стало, — шептала Мунгалиха. — И вчера, и третёводни ходили собирали их с милиционером. Эти из дома какова разбежались, ли че ли? Ты их, девонька, в контору сведи. Туда их всех табунят.
Мунгалиха сунула пустую банку к животу под фартук, левой рукой побросала короткие крестики на широкое, с растерянными глазами лицо и похромала к избе, соря скороговоркой:
— Господи, помилуй нас, господи, помилуй…
В конторе спичфабрики Неле указали на красный уголок. В нем, листая журналы, сидели за красным столом несколько малолеток. Было душно, и окна распахнули. Ленивый ветерок шевелил занавесками, доносился отлаженный фабричный гул. Ребятишки-старожилы без лишнего любопытства встретили новеньких. Видно было — не знакомы, из разных мест. Тут же, рядом с гипсовым бюстом Ленина, сидел поселковый милиционер. Он встал, увидев новеньких, одернул гимнастерку.
— Откуда, орлята, чьи?
Неля открыла было рот, но участковый строго передернул бровями, мол, помолчи, сами должны сказать.
— Ну же, ну, — подбадривал он, теребя мальчишкину лохматую голову. — Рассказывай давай, ты же мужик. Или язык проглотил? Эй, орёлики! Дайте ему взаймы говорилку.
Разулыбались «орёлики». Улыбнулись и новенькие, сморщили кожу на усохших личиках.
— Из Зеи мы, Громовы. Я — Вовка, а она — Любка. — Мальчик потыкал в сестренку пальцем.
— Правильно! — весело подтвердил участковый. — Я вас знаю, сам зейский. Так что, считайте, мы почти родня.
— Ну да-а, — не поверил мальчишка. — У нас бабушка родня. Папка воевает, а мамка померла.
Мальчонка насупился, замолчал. Любка, она была чуть постарше, задрала платьице, заставила братишку сморкнуться в подол, утерла ему слезы.
— Нас бабушка в Комсомольск к дяде повезла, да на пристани заболела. Узнавать нас перестала. Кричит: «Кышь, кышь, рогатые!» Мы убежали, а ее машина увезла, — проговорила девочка и устремила взгляд в стену, будто сквозь нее увидела тот недобрый день, пристань, чужих людей, увозящих последнего родного человека.