— Что же вы молчите, Женя?
Девушка спокойно перебросила полотенце с плеча на плечо. Глядя в упор в выпуклые глаза Тамары, она суховато ответила:
— Я бы на вашем месте этого не делала.
— Почему?
— Потому что эти деньги вам бросят в физиономию. — Длинные светлые ресницы слегка сощурились, синие глаза потемнели. — Деньги! Эх вы… Не знаете вы Анну Калинину!
— Разве она не такая, как все?
— Не такая, как вы, вы оба.
И, отвернувшись, Женя сбросила гимнастерку и начала с шумом плескать воду себе на лицо, на шею, на руки. Корочка льда, образовавшаяся за ночь, позванивала в глиняном рукомойнике, который она наклоняла. Когда, растершись полотенцем, посвежевшая, раскрасневшаяся, она оглянулась, Тамара стояла все в той же позе. Густые, будто бы глицериновые слезы светились в ее выпуклых, темных глазах.
— За что вы меня, Женя, ведь я только хотела…
— Успокоить свою совесть, да? — безжалостно усмехнулась девушка. — И чтобы я при этом умилилась и сказала: какие вы оба великодушные, благородные, — и чтобы все тихо, мирно обошлось. Так? И чтобы эта ваша мокрица не дрожала от страха? Этого вы хотели?
Женя перебросила полотенце через плечо и, не ожидая ответа, ушла…
Так вот и шла жизнь на «высоте Неприступной». Но однажды, когда девушки сидели над ворохом только что переброшенных через фронт трофейных писем, в избу влетел лейтенант Ку-варин. Вскинув руку к шапке, пристукнув валенками так, что по комнате пыль пошла, он обронил обычное воинское «здравия желаю». Но на круглом лице его было выражение такой значительности, что девушки разом бросили работу.
— Что-нибудь случилось? Да? Выкладывайте, чего вы тянете?
— Младший лейтенант Мюллер, прошу вас на два слова.
Почувствовав что-то необычное, близко ее касающееся и даже смутно уже угадывая, о чем будет речь, Женя побледнела и вышла в переднюю комнату. Все три «богатыря» застыли, как на картине Васнецова. Хорошенький Алеша Попович даже побледнел, когда из-за перегородки донесся голос Жени:
— Что-нибудь стало известно про Курта Руп-перта?
— Точно, — заговорщицким шепотом ответствовал, торжествуя, лейтенант Куварин. — Абсолютно все известно.
— Он жив?
— Точно.
— Где же он? — едва слышно спросила Женя. Девушки не узнали голоса своей подружки.
5
Ефрейтор вермахта Курт Рупперт, по воинской специальности военный фельдшер, прико-мандиро; ванный к батальону альпийских егерских стрелков, стал первым перебежчиком у города Верхневолжска.
Нелегко дался ему переход через фронт. Была морозная пора, снег звучно скрипел под ногой, над полями и лесами, где проходил фронт, вовсю сияла, как говорят солдаты, «луна в рукавичках», окруженная белесым ореолом. Сугробы голубовато мерцали. Ночью легко было издали заметить не только человека, но даже и зайца. Дважды зайдя в район передовых, Курт вынужден был возвратиться.
Полнолуние продолжалось. Ночь, которую Курт наметил для третьей попытки перейти фронт, тоже обещала быть морозной и светлой, но откладывать дальше было нельзя. Не только маленький санитар Вилли, этот яростный наци, всегда старавшийся высмотреть и вынюхать всё; что происходило в санчасти, но и сам капитан Шмитке, старший врач, подозрительно косился на ефрейтора Рупперта. Что-то слишком уж частыми становятся его отлучки. В этом проклятой городе так неспокойно! Стреляют по ночам. То там, то здесь поджигают воинские машины… Эта противотанковая граната, угодившая в офицерское казино, как раз когда там было полно военных из только что прибывшей части, эти авиационные бомбы, упавшие на трамвайный парк именно в день, когда там было тесно от военных машин. Ясно, кто-то снабжал иванов точнейшими сведениями обо всем, что происходит в городе, кто-то наводил их самолеты, кто-то заранее указывал, куда и когда надо бросить гранату. Осторожность, осторожность и еще раз осторожность — звучит во всех приказах, а военному фельдшеру Руп-перту будто и нет до этого дела. Шляется неизвестно где, пропадает вместе с санитарной машиной.
Курт чувствовал: за ним стали следить. И, конечно, не случайно этот Вилли насмешливо спросил вчера, где именно — в Бухенвальде или в Да-хау сидит его уважаемый папаша. Появилось даже подозрение: может быть, его потому и не хватают, что хотят узнать, куда он ходит. И Курт, боясь навести ищеек на след, не решился даже зайти попрощаться с Женей. Он написал одно, потом другое письмо и положил их в условленное место — в зев водосточной трубы.
Для перехода он облюбовал себе место заранее. Здесь, недалеко от фабрик, линия фронта шла по сосновому леску, пересеченному глубоким оврагом. Одна из рот батальона егерей держала тут оборону, и санитарам, которым частенько доводилось выносить отсюда жертвы перестрелок, здесь было знакомо каждое дерево. Знал Курт и о том, что по оврагу ветер тянет всегда, как в печной трубе. В мороз здесь нестерпимо холодно. Накидки-одеяла и огромные соломенные боты, которые недавно стали выдавать уходящим в секрет, служили мишенями для невеселых острот, но от пронизывающего ледяного ветра не спасали. И солдаты, потихоньку от унтер-офицеров, ночью обычно выбирались из оврага наверх, под защиту сосен.
Курт решил: тут больше шансов пробраться незамеченным. Дождавшись, когда стемнело, он направился в расположение роты егерей. Шел прямо по знакомой промерзшей траншее, мимо блиндажа, куда солдат отводили отдыхать и отсыпаться. Порыв ветра бросил ему в лицо вкусный запах дыма. Из-под брезентовой полости, прикрывавшей вход, донесся писк губной гармошки и хриплый голос, певший без всякого выражения:
Странно, до нелепости странно звучали слова старой немецкой песни здесь, в заснеженном русском лесу, где трещали от холода стволы деревьев ж ветер больно, будто песок, бросал в лицо сухую снежную крупку. Эти звуки гармошки, эта песня были своим, немецким, а там, за линией фронта, Курта ждало, что-то чужое, неведомое. Он заколе бался и даже замедлил шаги. В это мгновение брезентовая полость откинулась, в темноте ходка вырисовалась физиономия солдата, распаренная печным жаром. На миг она настороженно застыла. Потом солдат, должно быть, узнал фельдшера.
— Что, иваны опять кого-нибудь подстрелили?
— Да, с передовой присылали вестового.
— Какой морозище! А им, дьяволам, должно быть, хоть бы что. Стреляют. — Солдат отвернулся в угол траншеи. Курт двинулся дальше, а в ушах все звучали слова; «Ах, как прохладен ветерок!»
Преследуемый этой навязчивой фразой, он выбрался из траншеи, крадучись, миновал открытое место и по крутому откосу почти скатился в овраг. Тут он достал из кармана листовку-пропуск и дальше двинулся уже на четвереньках, мысленно повторяя по-русски: «Не стреляйте», «Я друг…», «Ведите меня к командиру». Наверху тревожно шумели деревья, снежная крупа с шелестом летела вниз, а оврагу все не было конца.
Странный звук заставил Курта прилечь, замереть. В кустах, на самом дне оврага, что-то журчало. Вода? В такой мороз вода? И в самом деле, это была живая, незамерзшая вода тихонько бившего из-под земли ключа. Все вокруг него было точно бы меховое. Каждая былинка белела пушистая, как лисий хвост. Отягощенные инеем ветви никли долу, и кусты, обступившие незамерзающий источник, походили на гигантские кристаллы. Рождественская открытка, да и только!.. Рождество, Санта-Клаус… Мой бог, было ли когда-нибудь все это на белом свете?! Ползти все труднее. Руки проваливались в снег. Но Курт знал, что сверху, с гребня откоса, где притаились секреты, его при свете этой огромной луны, похожей на медузу, легко заметить. Жарко. Сердце билось так, точно стремилось выскочить через горло. На миг он прилег: не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. Можно замерзнуть? Что ж, пусть. Разве погибнуть от пули лучше? Но тут вспоминалась ему эта удивительная синеглазая русская девушка, несколько раз так же вот пересекавшая линию фронта. Девушка! А он мужчина. Ну нет, вперед, Курт Рупперт, вперед!