За те мгновения, пока он лежал на снегу, взмокший от пота ворот шинели замерз, стал жестким и больно врезался в шею. Вперед! «Ах, как прохладен ветерок!»
Голоса! Двое полушепотом обменялись по-немецки короткими фразами. Это ветер донес уже откуда-то сзади. Ну, будь что будет! Курт вскакивает и, пригибаясь, бежит по дну оврага. Только бы не наткнуться на мину. Ноги проваливаются. Приходится с усилием вырывать их из снега. Звук одиночного винтовочного выстрела громом раскатывается по оврагу, по заиндевелому лесу Сердитый взвизг, щелчок. Пухлый иней с шелестом течет с ветвей ближайшей сосны.
Курт собирает последние силы. Вслед ему упрямо, очередь за очередью, бьют теперь автоматы. Бьют так, что отдельных выстрелов уже и не различишь. Но пули посвистывают над головой, и на беглеца вместе со снегом падают лишь ветки и кусочки коры. Зарокотали пулеметы. Это где-то впереди. Это уже русские. И вдруг, неведомо откуда, слышится возбужденный голос, хрипло приказывающий что-то на незнакомом языке. Курт привстает и поднимает руки.
— Я есть… командиру… не стреляй… — бессвязно повторяет он сразу перепутавшиеся слова.
Невдалеке шевелится сугроб. Оказывается, это солдат в бесформенном белом балахоне. Он навел на Курта винтовку. Они напряженно вглядываются друг в друга. Новая очередь пуль проходит совсем близко, скашивая верхушки сосенок совсем рядом. Солдат издает предостерегающий возглас и сам падает в снег. Но поздно: что-то уже ожгло Курта поперек спины, толкнуло вперед. Он упал ничком в сугроб. Тело его, будто вмиг лишившись костей, стало ватным, но сознание работает ясно. Собираясь с силами, он тянет русскому руку, разжимает пальцы. На ладони комочек бумаги, мокрый и смятый. Солдат в балахоне берет и расправляет листовку. И вдруг немец слышит знакомые слова:
— Гитлер капут?
— Капут, капут! — несколько раз повторяет Курт, радуясь, что они начинают понимать друг друга.
Но сознание мутнеет. Не одна, не две, а целых три луны, покачиваясь, сияют в темно-синем небе. Опять этот голос поет: «Ах, как прохладен ветерок!» Все — сосны, сугробы, солдат в белом — тоже покачивается, и сам Курт как бы начинает растворяться в этом голубоватом свете… И что это? Вокруг никого. Только снег. Кажется, сами сугробы переговариваются между собой сдавленными голосами.
— Конопля! Что там у тебя?
— Та фриц же подстреленный лежить. Вот он. — Откуда взялся?
— Та сам прибег, листовка у его тут… Пропуск… Кричал: «Гитлер капут!»
— По кому огонь?
— Та по нем же… Я ему, дурню, командую: ложись, — так он не понял. Вот и подбили, як куропатку.
— Ползи с ним сюда.
— Та не можу, он раненый. — Ну, так я к вам.
— Ни, бог с тобой, не вылазь: тут они автоматами, як граблями, все прогребають. Бросьте плащ-палатку та ремень.
Солдат перекатывает Курта на плащ-палатку, потом, выждав, когда стрельба стихает, ползет, продвигаясь волнообразными движениями гусеницы, не отрывая от снега головы, таща за собой по снегу тяжелый груз.
…Что было дальше, Курт уже не слышал. Он очнулся на операционном столе при ослепительном свете, в котором с неестественной четкостью он видит перед собой грубо отесанное бревно, как бы вспотевшее золотыми каплями душистой смолы, ноги каких-то людей в этой странной, похожей на чулки обуви, какую русские носят зимой. Он лежит ничком. Жгучая боль, зарождаясь у левой лопатки, разбегается по телу. Все качается… Три луны вновь плывут в небе над мохнатыми белыми деревьями… Нацист Вилли бежит за Куртом по оврагу, крича: «Почему ты не поешь песенку о Вестервальде?» Милый русский товарищ Женя предостерегающе машет рукой… Сугробы шевелятся, будто живые, выставляя навстречу винтовки.
— Не стреляй… Их бин… Комрад Женя… Ленин… Тельман… — бормочет Курт.
— Слышите? Странно, — произносит густой мужской голос.
Врач в халате, надетом прямо на шинель, распрямил спину, устало сдвигает с лица марлевую маску.
— Плохо. Оба легких навылет.
— И нельзя допросить?.. Ну хотя бы несколько самых простых вопросов.
— Невозможно. Не могу допустить.
Сестра и санитар, забинтовав Курта, осторожно надевают на него рубашку. Врач моет руки. Офицер в наброшенном на шинель халате сидит в углу блиндажа, рассматривает солдатскую книжку, снятый с браслета жетон с воинским номером. Особенно долго глядит он на извлеченную из книжки фотографию. На ней изображена худенькая белокурая девушка с тяжелой косой, переброшенной через плечо. О раненом немце известно лишь, как его зовут, его звание, его должность. И еще известно, что он добровольно перешел на сторону советских войск—первый перебежчик на этом участке фронта.
6
Похоронную принесли, когда Ксения Степановна была на фабрике. Дома оказался только Арсений Куров. Он грипповал, вторую неделю «сидел на бюллетене» и по такому случаю пребывал в состоянии сердитой меланхолии. Чтобы хоть как-нибудь скоротать вынужденное безделье, он затеял белить квартиру. Так, в колпаке, сложенном из газеты, с кистью в руках, с лицом, обрызганным пятнами краски, и застал его посыльный.
Куров принял два пакета, адресованные Ксении Степановне Шаповаловой. Расписался, отнес их в ее комнату, положил на стол и снова принялся было за работу, но какая-то неосознанная тревога заставила его опустить кисть в ведро. Как депутат, Ксения Степановна получала много писем. Но тут оба пакета были из военкомата. Да и посыльный вел себя как-то странно. Он торопливо принял разносную книгу, не глядя на Курова, быстро вышел. А что, если…
Предчувствие беды не давало Арсению покоя. Он вернулся в комнату Ксении, вынул из жесткого незапечатанного конверта сложенный лист и, развертывая его, почувствовал, как противно задрожали руки. Сразу будто вцепились в глаза слова: «…пал смертью храбрых». И тут же увидел он тщательно выписанное: «…гвардии старший лейтенант Марат Филиппович Шаповалов».
Вернувшаяся домой Юнона застала Курова в своей комнате. Обрызганный краской, он стоял у стола, держа в руках какую-то бумагу. Девушка не обратила внимания на его странный вид.
— Сейчас у нас красить будете, да? — спросила она. — Дядя Арсений, вы уж потщательней. К маме избиратели ходят, а у нас теперь одна комната, и та закоптела, как кузница…
— Прочти, — хрипло сказал Арсений, протягивая бумагу.
Девушка быстро пробежала глазами по строчкам, потом начала читать снова. Красивые губы ее вздрогнули.
— Марат… — шепотом сказала она, и, уронив голову на комод, заплакала навзрыд. Арсений на цыпочках подошел к ней, положил на плечо руку, погладил.
— Полно, полно, что ж тут плакать… Не поможет… Давай думать, как матери сообщим.
Юнона подняла голову, машинально скользнула взглядом по своему изображению в зеркале, заметила меловые пятна, оставленные на свитере рукою Арсения, машинально попыталась их отряхнуть. Но взгляд ее снова поднялся к фотографии Марата, висевшей над комодом, и она снова заплакала, закрыв лицо руками.
Арсений не пытался утешать девушку. Он думал, как лучше подготовить мать ее к страшной вести. Но все произошло само собой. Ксения Степановна, незаметно войдя в комнату, увидела рыдающую дочь, растерянного соседа, бумагу на столе и, как была, в пальто, в платке, опустилась на стул. На бледных щеках пробрызнул пятнистый румянец, губы побелели, высохли. Она тихо спросила:
— Кто?.. Отец, сын? — Ей не ответили, но она, как-то угадав, пронзительно вскрикнула: — Марат!
Привлекла дочку, прижала к себе, как бы желая ее защитить от какой-то опасности, и застыла, закрыв глаза.
— …Юночка, как же это?.. Маратик… Третьего дня письмо: «…не беспокойтесь, мама, я, как всегда, здоров»—и… — Схватила бумагу, снова пробежала ее глазами, для чего-то потрогала вписанное чернилами имя. Руки упали на колени. Бумага, порхая, полетела на пол.
Так и сидела она, глядя в пространство, и ни одной слезинки не вытекло из ее сухих, окруженных усталой синевой глаз. Юнона все еще плакала, теперь лежа на кровати. Ксения Степановна не двинулась, не издала ни звука, и Арсению было жутко смотреть на ее окаменевшую фигуру, на руки, бессильно свисавшие вниз, на ее странно блестевшие глаза с застывшими зрачками…