Тогда можно было оторваться от учебников, размять затекшие мускулы. Он интересен, этот механик Изюмин! Он чертовски загадочен. Перед ним расписание пятилось назад. Разговор с Изюминым походил на запутанный ребус, но с ним было весело. Да, очень интересный человек механик Изюмин! Растревоженное любопытство ребят он потопил в насмешке над самим собой. На вопрос о своем прошлом механик ответил так:
— Говоря языком чеховского персонажа, я человек ранетый, ревматический и сырой, и опять же пострадавший за правду…
Вот и все, что ответил он.
Безмятежна и спокойна жизнь парней, составленная из двух. Похожа она на Обь в тихую погоду — наполнив до краев тальниковые берега, остекленев, течет она к Ледовитому океану; ни рябинки, ни вмятины на ней, и только редко-редко булькает, сорвавшись с берега, комок глины, замутит воду и — пропадет. Снова, зеркальная, течет безмятежно. Спокойна равнинная река Обь.
Так и жизнь Виктора и Бориса — протоптаны для них дороги, изведаны пути, проверен конечный результат. Будущее как на ладони лежит перед ними.
Проторенной дорогой идут по жизни ребята.
Сегодня они слышат трубный призыв весны.
По колено в снегу пробираются вальщики в дальний конец лесосеки; за плечами тяжелые пилы, в руках валочные клинья, позади тянутся змеевины электрических кабелей. Меж сосен бегут тугие, теплые ветры. Они пахнут весной. Совсем по-весеннему ветры взметывают из-под зимних шапок чубы. Сырые, отяжелевшие ветки мягко прикасаются к лицу, хвоя отопрела, размякла. По стволинам катятся капли смолы, светло-желтые и оранжевые. В низинах плавают клочки тумана.
Сегодня в тайге нет эха. Звук сникает тут же, неподалеку, в промозглости напитавшейся влагой тайги.
Виктор Гав подрезает сосну. Стройное тело напряжено, локти вздрагивают. Дерево покачивается, в корнях щелкает что-то, летят на землю иглы, сучки. Когда пропил углубляется, Виктор прерывает работу, взглядывает вверх: маковка сосны, раскачиваясь, чертит серые облака.
— Бойся! — кричит Виктор.
Маковка сосны замирает. С земли это выжидательное мгновение кажется долгим, но треск усиливается, смачно и хрустко рвутся волокна, дерево поворачивается вокруг себя, и тогда вершина чертит на облаках стремительную, пологую дугу.
Земля дрожит и стонет.
Если отойти в сторону и прислушаться к звукам лесосеки, ухо уловит ритм, систему в кажущемся хаосе. Если слушать долго рабочий шум, может показаться, что по лесосеке идет медлительный, ленивый великан: сделает шаг — постоит, подумает; поставит ногу, снова шагнет. И каждый его шаг сотрясает землю. А перед тем, как шагнуть, великан честно предупреждает обитателей тайги:
— Бойся!
В одиннадцать часов на лесосеку приходит Изюмин. Появляется он внезапно, точно по волшебству возникает из сосен. Механик в шуршащем брезентовом плаще, капюшон откинут.
— Отдыхается? — спрашивает он ребят, которые сидят на стволе дерева.
— Ничего! Спасибо! — оживленно отвечают они и повертываются к механику, улыбаются, ждут дальнейших слов. Валентин Семенович усаживается рядом, достает дорогую папиросу, протягивает портсигар Борису, зная, что он откажется. И когда Борис презрительно отворачивается от папирос, серьезно говорит:
— Понимаю, понимаю! В здоровом теле — здоровый дух!
Механик играет серьезностью сдвинутых бровей, осуждающе поджатых губ, строжает взглядом.
— Табак — яд! Известно ли вам, ученые мужи, что никотин из пяти папирос способен убить лошадь?
— Известно!
— Сколь велика ваша ученость! — притворно удивляется Изюмин.
Механик умеет придавать своему лицу нужное выражение — оно послушно ему, тренированное и мускулистое. Особенно выразителен у Изюмина рот — длинный, яркий, с необычно подвижной верхней губой. Она словно живет отдельно на красивом лице механика. Брови у него густые и черные, а волосы светлые.
— Да!.. — сочувственно говорит механик. — Это печально, но факт — приходится некоторым людям вместо науки заниматься презренной прозой! Например, валить лес!
— То есть нам? — смешливо тычет пальцем себя в грудь Борис.
— Совершенно справедливо изволили заметить: именно вам! — печалится Изюмин, сильно затягиваясь папиросой. Он выпускает дым струйкой, потом колечком, затем зигзагом и с тщеславным видом специалиста смотрит на то, как в воздухе плывут красивые фигуры. Кажется, что в этот миг для него нет ничего интереснее завитков дыма. Но он, видимо, не забывает сказанного, потому что немного погодя продолжает: — Наука вступает в противоречие с интересами производства. Любопытно!
Затронутый с философским вздохом вопрос интересен и ребятам — они переглядываются, пожимают плечами.
— Поконкретней нельзя? — в тон механику спрашивает Борис.
— Можно! — вздыхает Изюмин. — Можно и поконкретнее!.. Обдумывая ваше житие в Глухой Мяте, я прихожу к выводу, что вы не очень спешите положить свои животы на алтарь. Прямо скажу, не очень! — И он многозначительно поднимает руку с дорогой папиросой, театрально взмахивает ею, как будто в пальцах зажата не папироса, а меч. — Вот потому и заключаю о вопиющем противоречии науки и производства.
И он склоняет голову набок с видом любителя музыки на симфоническом концерте.
— Вы хотите сказать, что мы больше заинтересованы в подготовке к экзаменам, чем в работе?
Механик решительным жестом выбрасывает вперед ладони, старается выразить гневный протест, и ему удается это: парни, увидев его позу, расширенные негодованием глаза, возмущенный взлет черных бровей, не выдерживают — смеются. А он возмущенно говорит:
— Не кощунствуйте, Виктор! Ничего подобного я не утверждал. Наоборот, я всегда подчеркиваю, что вы выполняете и значительно перевыполняете нормы выработки… — заключает он таким тоном, что не понять — шутит или действительно хвалит парней. Переход от шутки к серьезности, к налитому значительностью молчанию знаком ребятам — Изюмин так делает часто. Вот шутит он, посмеивается, фиглярничает, и вдруг — другой человек перед ними! И этот человек много старше первого. Когда механик шутит, ему можно дать лет тридцать, когда серьезен — все сорок.
— Ну ладно! — говорит Изюмин. — Делу время, потехе час! Пойду!
Он щелчком забрасывает папиросу, поднимается и уж было уходит, как вдруг вспоминает что-то и хлопает себя по лбу:
— Совсем запамятовал! Краешком уха слышал сегодня, что бригадир в связи с приходом в его владения весны вынашивает план перехода то ли на десяти-, то ли на двенадцатичасовой рабочий день. Точно не помню… Что вы скажете по этому поводу?
Они переглядываются, а механик настороженно следит за парнями. Видимо, он что-то улавливает в их переглядывании, что-то понимает, потому что успокаивающе машет рукой:
— В обморок можно не падать! Вопрос еще не решен! Он, наверное, будет дебатироваться в том случае, если победное шествие весны продолжится… Работайте, умножайте!
Механик скрывается в сосняке.
— Интересная новость… — раздумчиво говорит Виктор, пощипывая пушок на верхней губе. — Впрочем, посмотрим!
— Правильно! Время покажет! — отвечает Борис, и они расходятся по рабочим местам…
3
За двадцать минут до обеда Михаил Силантьев просит Петра Удочкина: «Пореви сучкорезкой, я в одно местечко сбегаю!» — и, получив согласие, торопливо снимает брезентовый фартук.
«Чего это он?» — раздумывает Удочкин, включая инструмент. Услышав разговор, отрывается от пилы бригадир Семенов, смотрит на торопящегося Силантьева, хочет что-то сказать, но не успевает — Силантьев спрыгивает с эстакады и скрывается.
Петр провожает его взглядом, не замечая, что сучкорезка дико заливается на холостом ходу.
— Выключи! — точно издалека доносится до него голос бригадира, и Петр приходит в себя. Наклоняясь к свежему хлысту, думает: «К Дарье побежал!» Потом Петр тщательно срезает толстый сук, заравнивает место, любуется на работу и нагибается к другому сучку. «К Дарье побежал! — продолжает размышлять он. — Что он, интересно, задумал?» Длинное, большегубое лицо Петра задумчиво. Он лезет в карман пиджака, достает перевитый березовый корень… Силантьев, напыжившись, глядит на него, словно говорит: «Хорошие попадались бабенки! Я им спуску не давал!»