Глубочайшее безразличие ко всему охватывает Григория. Вались все к чертовой матери! Пропадай пропадом! Встал трактор — ну и что ж! Будем работать с одним. Пришла такая весна — а он при чем, он не распоряжается погодой, — будем работать столько, сколько позволит время! К чертовой матери! Он не сам вызвался в бригадиры, а назначили! Он — тракторист, обыкновенный тракторист, как Федор, как Георгий, он такой же рабочий, как и все в Глухой Мяте. Его дело сидеть за рычагами, а не ломать голову над расчетами, выберут Глухую Мяту или не выберут, и не его дело агитировать лесозаготовителей перейти на сверхурочные. Сами не маленькие, должны понимать государственные интересы: они такие же рабочие, как и он. Они тоже — рабочий класс!
К дьяволу все! К чертям собачьим! Пусть другие ломают голову…
Покрасневшими глазами смотрит Семенов на товарищей, молча окруживших машину. Стоят, сочувствуют вроде, а когда заговорил о сверхурочных, отмалчивались, прятали взгляды, поговаривали о профсоюзе. Как за кобылий хвост, ухватились за свои права, забыв о государстве. Сейчас тоже помалкивают, выжидают, какое решение примет он, Семенов. А он никакого решения принимать не будет! Вот так! Маракуйте сами, не маленькие!..
— Не шепчитесь! — вдруг обрушивается на парней-десятиклассников Григорий, заметив, что они о чем-то переговариваются. — Говорите громко! Что предлагаете?
— Нужно перемотать индукционную катушку, — говорит Борис.
Вот оно! Вот как! Не по-простому, не по-рабочему сказано — не бобину, а по-ученому — индукционную катушку. Как же, будущие инженеры! После обеда шептались за его спиной, советовались, дрожали от страха, что некогда будет заниматься, а теперь — перемотать индукционную катушку! Как это — перемотать? Кто ее будет перематывать?
— Значит, перемотать предлагаете? — спрашивает Семенов парней. — Индукционную катушку перемотать… Сами будете перематывать или другим прикажете?
— Полегче, товарищ Семенов! — вспыхивает Борис, уловив в голосе бригадира издевательские интонации. — Полегче!
— А вы не болтайте! — прикрикивает на парней Раков. — Вы дело предлагайте! Как вы ее перемотаете?
Семенов усмехается. Вот вам! Получите от простого тракториста, от неученого. В ремонтных мастерских и то не всегда удается перематывать бобины, а они — в лесу, в Глухой Мяте, где и куска провода-то не найдешь!
Бригадир смотрит на парней с ненавистью. Эка вырядились! В лыжных костюмчиках, в толстокожих ботинках! Вывесили на стенку расписание, по четыре раза в день моются, скребутся, как кошки.
— Перемотчики! — дрожа от ярости, бросает им Семенов.
Парни дружно, враз поворачиваются и уходят от трактора — спортивным шагом, чуть раскачиваясь. Разного роста, разные фигурами, но похожие движениями, затылками, подбритыми по-спортивному. Вот так же уходили они из комнаты, когда бузотерил пьяный Титов.
— Видел? — передергивается Григорий и плечом показывает Ракову на парней.
— Видел! — отвечает Георгий. — Я за ними это давно примечаю… Временные рабочие! Сторонятся наших дел! — добавляет он презрительно. — Ну их к черту! Без них обойдемся! Давайте думать, что делать…
Но Семенов не может оторваться от уходящих парней. На скулах у него, большие, точно шарикоподшипники, ходят желваки, рот туго стянут резинкой. Он что-то шепчет про себя… Чувствует Григорий: безразличие, охватившее его при виде заглохшего трактора, проходит… Погодите же!Трактор будет работать! Будет!
— Выход есть! — говорит Семенов. — По местам, товарищи… Пока обойдемся одной машиной!
Лесозаготовители медленно расходятся. Последним уходит механик Изюмин. Он по-прежнему о чем-то думает, курит папиросу за папиросой.
Когда у трактора остаются только двое, Раков спрашивает:
— Что придумал, Гриша?
— Пойду в леепромхоз!
Раков поднимает лица к небу. Проходит несколько минут, пока он отзывается:
— Пройдешь?
— Пройду!
— Это дело! — коротко одобряет Георгий и больше не говорит ничего. Они хорошо понимают друг друга, Георгий Раков и бригадир Семенов.
8
В майках, босиком сидят лесозаготовители в бараке и маются от жары. Дарья с утра натопила по-зимнему, а пришла весна — окна слезятся, и со стен капает. В комнате резко пахнет портянками, потом, дегтем, которым густо насмолил бродни бригадир Семенов. Сам Григорий сидит на лавке, тянет за подол рубаху — она не хочет лезть на широкие плечи, и он натягивает с трудом. Покончив с рубахой, Семенов нагибается, вытаскивает из-под лавки бродни с торчащими портянками. Выхватив одну, бригадир сожалеюще качает головой — прохудилась, потом раскладывает на полу во всю длину, ставит большую костистую ногу, примеривается — так ли? — немного передвигает ногу с угла на угол и только после этого запахивает портянку. Она схватывает ногу туго, словно перчатка.
— Ишь ты, какое дело! — замечает Никита Федорович, наблюдая, как Семенов обувается. На его лице написаны почтительность и интерес: умело, мастерски наматывает портянки бригадир, и это по душе старику, любящему сноровку в любом деле. — Этак не потрешь… Вот ежели бы еще под пятку сенца подвалить, то шагай хоть в Питер!
Семенов обертывает вторую ногу, и опять Никита Федорович почтительно говорит:
— Занозисто!.. К тому же и портянка хорошая, как ни говори, а фланелевая. Она с холщовой в ряд не идет. Холщовая скатывается, да и ногу холодит… Так что фланелевая не в пример лучше!
Бригадир натягивает бродень, заправляет за голенища концы высунувшихся портянок, пристукивает каблуками, прислушивается к тому, как звучат о пол бродки.
— Постукай, постукай! Лучше спервоначалу определить, хорошо ли села портянка. Потом поздно будет! — одобряет и это старик.
Другие лесозаготовители расположились в обычных позах: Силантьев на скамейке, Изюмин читает, Петр Удочкин, высунув кончик языка, режет березовый корень, Федор Титов валяется на матрасе, а парни занимаются, придвинув лампу.
— Дарья! — кричит бригадир.
Из соседней комнаты выходит Дарья, выжидательно останавливается в дверях и жалобно, просяще глядит на Семенова.
— Приготовь еды дня на полтора!
— Ой, неужели пойдете! — сжимает она руки на груди. — В леспромхоз?!
— Собери!.. Никита Федорович, убавьте фитиль. Коптит.
Никита Федорович аккуратно прикручивает фитиль лампы под самым носом у Виктора Гава, который в это время отрывается от книги и вопросительно глядит на руку старика, но сказать ничего не решается — лампа действительно коптит. Потом Виктор ощущает под столом толчок. Это Борис ткнул его ногой, словно сказал: «Не обращай внимания! Занимайся!» Вздохнув, Виктор снова склоняется над учебником.
Собирая вещи, Семенов ходит по комнате, за ним мотаются карикатурные, смешные тени: одна из них — на стене, рядом с Силантьевым — бочковата в груди, мала в голове. Через окна в барак проникает ветер. В тишине слышно, как он шебаршит за стенкой, струится порывами, давит на оконные переплеты. Временами доносится сырое, тяжелое гудение тайги — несутся по соснам верховые вихри.
— Георгий, наряды возьмешь у Дарьи, а расценки — вот! — Бригадир протягивает Ракову тоненькую книжонку. — И не забудь — лиственницу нужно катать отдельно.
Теперь Семенов почти одет — остается только натянуть телогрейку да нахлобучить шапку, и он готов двинуться в путь. Никита Федорович говорит, раздумчиво:
— Шестьдесят километров туда, шестьдесят обратно. Это сто двадцать! Два дня шагать, если без устали…
В это время со свертками в руках входит в комнату Дарья, нерешительно останавливается недалеко от бригадира и все так же — жалобно и просяще — смотрит на него. У нее такой вид, точно не верит Дарья в серьезность происходящего, думается ей, что Григорий Григорьевич потребовал продукты для другой цели, что он пошутил и вот-вот улыбнется и скажет, для какой именно, и ему не нужно будет идти в промозглую, ветреную ночь, в которой не видно ни зги. Смотрит с жалостью и горячей надеждой на бригадира Дарья, ждет от него улыбки — пошутил, мол! Но он молча берет свертки, заталкивает в рюкзак. Трудно понять ей по лицу Семенова, о чем думает бригадир. Рот у него маленький, сжатый подбородок тоже маленький, но выпуклый, круглый, точно бугорок.