Усталый, флегматичный Староверов сбивчиво давал объяснения. Он жаловался, что людей было у него в подчинении много — и не слушались, а за всеми не углядишь; что с большим делом не мог он справиться, что детишек у него «скопилась целая дюжина» и что сено разворовали другие, а он не углядел, — и что сам он не может понять, как случилась такая «проруха». Глядя себе под ноги, он просил суд вникнуть в дело и пожалеть его хоть ради детей.
Вершинин с неослабевающим вниманием слушал его корявую речь и силился определить, что происходит сейчас в душе этих обоих воров. Он разглядел в выражении осунувшихся, пожелтевших лиц мстительную злобу, которая не смела выскочить наружу…
«Волки в клетке, — подумал Вершинин. — А выпустишь на волю — уйдут в лес, и страшно будет с ними встретиться… Сотин попал им в лапы… Счастливец, что вырвался».
Он кивком головы указал Сотину на старшего конюха и тихонько молвил:
— Скажи. Прибавь им.
— Ты бы, наверно, «прибавил», — так же тихо, но холодно ответил тот. — Если нужно тебе, так скажи, а я не буду. — И Сотин быстро вышел из клуба.
Петр Николаевич нагнал его на крыльце.
— Зайдем ко мне, — предложил Вершинин, наружно спокойный. — Ты перед Ольховкой обещал меня без туры обыграть. — Он заставил себя улыбнуться. — Если хочешь, идем… поговорим. Ты у меня уже давно не был.
Раньше схватывались они в шахматы частенько, играли подолгу, с азартом заядлых любителей. Сотина сбивали с толку удивительные маневры и какие-то всё новые и новые методы партнера. Свои поражения он переносил терпеливо, зато, когда удавалось ему припереть Вершинина к стене, уж не давал пощады: шутливо издевался над ним, называл плохим игрочишкой и советовал немножко подучиться у кого-нибудь.
Сегодня он не поддался прежнему искушению.
— Нет настроения. Пойду домой, — сказал Сотин.
— Я замечаю, ты сердишься?
— Да, сержусь… на себя. Эстакаду сделал не так… Досадно, что по плохому чертежу строил. На другой раз сам чертить буду: друзьям доверяться не следует… и в дружбу, видно, тоже верить нельзя.
От крыльца они разошлись по разным дорогам: один — к щитковому дому, другой — к Параниной избе. Вершинин с жестоким равнодушием к себе подумал: «Вот и дружба… надвое… как под топором полено».
Из клуба валил народ, громко переговариваясь; одни ругали ольховских воров, другие жалели их и всяко поносили суд, ошарашенные его решением. Расходились не торопясь, останавливаясь и поджидая своих. Пронька Жиган и Самоквасов вышли почти последними.
— Видал, как кроют? — спросил Жиган. — И детишек в расчет не берут. Понял?
— Да-а, припаяли здорово… Почему бы не дать года три условно? Ведь не убили кого, ни что… Эх, человеки-люди, секретари-товарищи! — Самоквасов тряс густой бородой, осуждая и негодуя. — Жалости у людей нету… Нету жалости.
— Политика, брат… У них какая жалость? Ты вон просил у Якуба хорошую лошадь, а тебе — шиш. Хуже Динки на всем свете не сыщешь… Я бы такую, хоть убей, не взял, а ты присмирел… теленок. Как раз, пожалуй, они и на веревочку тебя привяжут.
Самоквасов не замечал подзадоривающего тона. Казалось ему, что Пронька совершенно прав. И Горбатов, и директор, и Якуб — все начальники, кого ни возьми, — будто сговорились против Самоквасова: они к нему несправедливы и не только не хотят помочь в беде, а нарочно травят, затирают. Будто обрадовались все, что над ним насмеялась судьба. Некоторые коневозчики действительно работали на крепких лошадях, зашибали деньгу, а ему дал Якуб старую, слабосильную Динку.
— Не стану на ней возить… пес с ними! — запальчиво вскрикивал он, взбудораженный Пронькой. — Пусть другую дадут!.. Теребить буду, не отступлюсь.
Самоквасов не слышал, что Якуб, заведующий конным обозом, зовет издали, стараясь нагнать.
— Тише ори, — удерживал его Пронька. — Не видишь, твой начальник идет.
Якуб не успел еще подойти, как Самоквасов набросился на него:
— Какого беса ты меня прижимаешь? Смени Динку-то… Другие огребают почем зря, а я — самый пустяк. За что на меня взъелся?..
Низенький, узкоплечий, с веснушками на лице, Якуб остановился и остро взглянул на Самоквасова:
— Я тебя спрошу, а ты ответь: почему Динку бьешь? У прежнего коневозчика она безотказно возила, тот умел с ней… никогда, бывало, зря не тронет… А ты почему?
— Бадро, а не лошадь… не ходит… То и дело кнута просит. Неужто не стегнуть ни разу, ежели она с норовом?..