— Не ври, я знаю ее — она строптивая, кнута боится. Гляди у меня! — погрозил Якуб. — Услышу, что опять бьешь, отберу и эту.
Самоквасов удивленно таращил глаза:
— Это как то есть? Лошадь — и вдруг «не бей». Ты в уме, что ли? Давай Тибета — не трону…
— Научись сперва за Динкой ухаживать, а там… увидим. — И Якуб засмеялся: — Тебе не на конях, а на волах ездить.
Когда Якуб повернул к щитковому дому (он сегодня перебрался тоже на новую квартиру), Жиган нешибко толкнул Самоквасова в бок:
— Получил?.. То-то. Они смирных любят, а не таких, как мы. Людей они хлыщут почем зря — с уха на ухо, а лошадей — скотину — берегут…
— Жалости у чертей нету. Ну погоди!.. Я им тоже кориться не буду.
— А покоришься — замучают. Съедят целиком, как пряник. Нам с тобой надо идти напрямик, наперекор насилию, но осторожно, чтобы не подкопались. Если у тебя разум да смелость есть, должон понять… Так ли я говорю? Краем оврага пройти — и не оступиться.
— Еще бы, — согласился Самоквасов. — Тут дело ясное: свое взять и шкурой не поплатиться.
Пронька позвал его к Палашке попить чайку. Никодим нынче поутру ушел в деревню Вариху, Палашка дома — одна. Самоквасов не отказался.
Глава VIII
С открытым сердцем
Наталкина хата опустела. Кровать уже увезли, стулья тоже. На том месте, где стоял комод, Наталка поставила свой сундучок, маленький, деревянный, без баляс и запора. На лавке стояла немудрящая посуда, на вешалке висело только Ванюшкино короткое пальтецо, зеленый шлем да ее шуба. Короба с куклами тоже не видно: Катя забрала свое, уезжая с первым возом.
Если бы не Ванюшка — он был эти дни с Наталкой особенно ласков, — Наталка, наверное, плакала бы: жаль было расставаться с людьми, к которым так привыкла.
В избе было сумеречно, тихо, Наталка сидела в белой кофточке на лавке, положив на колени руки. Оглядевшись кругом, как лучше расставить то, чем они владели, поднялась и подошла к кровати:
— Давай, Ванюшенька, передвинем ее… на Катино место. Тут лучше.
— Как хочешь. Давай.
Они долго возились с огромной деревянной кроватью, которую называли в шутку рыдваном, сняли старую занавеску, гвозди вколотили в другие потолочины, и Наталка, привязав к ним веревочку, закрыла кровать новой занавеской, потом взбила матрац, поправила одеяло, села к подушке ближе и, улыбнувшись, поманила Ванюшку к себе:
— Иди… синеглазый.
И когда он улегся к ней на колени, она опустила пальцы в волосы ему и тихонько сжала:
— Ты ведь вот не чуешь, пес, как тебя… люблю.
Чуть приоткрыв глаза, Ванюшка продолжал лежать, по-кошачьи щурясь.
— Не знай… Может, и чую.
— Все намеками, — беззлобно брюзжала Наталка, домогаясь ответной ласки. — Мытаришь ты меня этим «не знай». Сказал бы уж прямо. Ну?.. Не притворяйся.
— А чего сказать-то, толстуха?
— Ну, окажи, что… любишь. А то мне все думается.
Он обхватил ее мягкие плечи и крепко прижал к себе.
— Ну, а теперь?.. не думается?
— Кажись, нет…
Она была спокойна и счастлива — больше ничего и не надо. Им и впредь никто не будет мешать, станут жить вдвоем, хата простоит еще долго, — пожалуй, хватит на всю жизнь. Наталка об иной и не мечтает даже: хорошо и тут, лишь бы Ванюшка был рядом. Она радовалась всему, что давала ей жизнь. И вдруг явственно послышался тяжелый Ванюшкин вздох.
Подозревая мужа в новом притворстве, Наталка шутливо потеребила за ухо:
— Ты о чем это, а? Чего тебе не хватает?
Осторожно, чтобы не спугнуть ее радость, Ванюшка ответил:
— На курсы посылают. Скоро поедут за тракторами, а людей — своих трактористов — нет…
Наталка сразу переменилась в лице:
— Это как то есть?
— А так вот, велят ехать.
— Что допреже болтал, то и сбывается. Стало быть, уходишь все-таки?
— Да не навовсе же… Ты умная у меня, должна понять… Дисциплина. Нельзя… я — комсомолец. Как же не ехать.
— Знаю, сам напросился.
— Да нет же… Горбатов да Бережнов посылают. Четыре дня тому назад разговор был.
Это признание еще более опечалило Наталку:
— Почему же до сих пор не сказывал?.. Обмануть хотел?
— Раньше срока чего расстраивать? Жалел тебя.
— А выучишься — найдешь другую, стриженую, — чуть не плача, сказала она и испугалась, что вырвалось для самой неожиданно.
— И искать не буду, — с глубокой искренностью уверял Ванюшка. — Не веришь, а? Не веришь? Чудачка ты эдакая. Вот честное слово…