Обогнув кусты ольховника, он увидел двоих лыжников, шедших к нему навстречу.
— А-а, злой дьявол! — заворчал Сотин, не останавливаясь. — Ты думаешь, поймал меня в ловушку?.. Ничего ты мне не сделаешь. Я еще давеча понял, зачем ты выспрашивал меня, куда еду, и отворачивал рожу…
Рядом с черноусым тучным Староверовым шел на лыжах старший конюх с толстой палкой в руке. Поджидая его на берегу, они о чем-то говорили, а может, только делали вид. Сотин заглянул под крутой берег: там в густеющих сумерках зияла черная полынья, дышавшая густой испариной. Не трудно было догадаться, почему именно здесь остановились воры.
«Однако, черт возьми, их двое… Не напрасно ли я взманил их?.. А впрочем…» — подумал Сотин, продолжая путь.
Он подошел к ним на лыжах и спросил с некоторой начальнической строгостью:
— Вы что же со мной не пошли?.. Собрались после времени.
— Он — растяпа, — кивнул Староверов на конюха, — не догадался, и мне невдомек. А потом видим — запаздываете, решили сходить, — мол, не завяз бы где али в полынью не свалился. — Он уставился лбом в землю и что-то уж очень внимательно разглядывал увесистую ореховую палку в руках конюха, а тот, угрожая Сотину, и сам определенно робел.
— Спасибо, что пожалели, — усмехнулся Сотин принужденно. — Только напрасно беспокоились… здесь трудно пропасть человеку: за Ольховкой следят… Ну, айда обратно… Лошадь готова?..
Конюх задержал его, перегородив дорогу:
— Постой, не торопись. Коли зашел, так надо… надо покалякать с тобой.
— Не возражаю, давайте… Только вы все равно от меня ничего не добьетесь… Скрывать ваши грехи не могу, другого акта писать не буду. — Его смелость поразила обоих, Староверов поднял на Сотина белое, как тесто, расплывшееся лицо и нервно задергал усами. — Если бы, — продолжал невозмутимо Сотин, — я сделал это, жалеючи вас, то через несколько дней приехал бы Горбатов или сам директор. И так, и этак от суда не уйти вам.
— Ведь у меня дети! — вдруг зарычал Староверов, потрясая поднятыми кулаками.
Сотин чувствовал, что скажи он теперь хоть одно неосторожное, резкое слово — и вор или упадет к нему в ноги и начнет реветь, или вырвет у конюха ореховую палку и размозжит ему, Сотину, череп.
Уже более мягко Сотин сказал:
— Вы же взрослые люди… Сами понимаете, что я не по злобе на вас пишу директору. Мне лично вы ничего плохого не сделали… Если бы вы были неисправимые воры и трусы, вы могли бы выместить на мне, а потом… стать к стенке… Я вам вот что посоветую, по-человечески: дождитесь суда, расскажите правду. — И, помолчав, добавил: — Если хотите, я доложу Бережнову только то, что есть в акте, и ничего больше.
— Не скажешь? — облегченно вздохнул наполовину прощенный Староверов. Все же по глазам было заметно, что не верит.
— Не скажу, — твердо обещал лесовод. — Ну, пошли обратно, — пригласил он обоих.
Все трое встали на лыжи, тронулись вдоль берега. Сотин шел впереди, а оглянувшись на конюха, шедшего позади с палкой в руке, чуть усмехаясь, посоветовал:
— Брось палку-то… А то увидят, подумают что-нибудь плохое…
Конюх размахнулся изо всей силы, — палка, переметнувшись несколько раз в воздухе, булькнула в полынью.
Глава IV
Омутнинский угол
Пока Сотин занимался Большой и Малой Ольховкой, Алексей Иванович Горбатов, выполняя поручение Бережнова, колесил по делянкам зюздинского участка. Сегодня пробирался он в само Зюздино, и перед ним, на козлах саней, сидел старик возница.
От Вьяса до села Зюздино — сплошные хвойные леса. Высокой стеной стоят они по сторонам дороги, которая, бесконечно извиваясь, ведет на север. Может быть, только чудилось Горбатову, что чем дальше, тем все больше становится елей в почти нехоженой здесь Омутнинской тайге.
После полден они вступили в просеку. Похожая на белое глубокое ущелье, она протянулась километров на девять прямиком… Задумчив и красив бор зимою!.. Какие-то грустные старинные напевы слышатся в его неугомонном вечном шуме. Горбатов заслушался невольно, очутившись в их сладком плену, и будто в полусне припоминалось ему что-то свое, родное, над чем он уже не властен… Или далекое непозабытое детство вернулось к нему опять, или первое свидание с Аришей, или продолжается сказка, которую, придумав сам, он рассказывает Кате, а она, сидя у него на коленях, глядит в глаза, светло и доверчиво улыбаясь…