Он, очевидно, понял и тихонько, вполголоса заговорил с Сотиным. Арише хотелось послушать, о чем говорят они, но разобрать что-нибудь было невозможно: в дальнем углу, у двери, где было темно, послышались возня и смех поселковских парней и девок. Громче всех раздался Пронькин голос:
— Убегла.
Возня стихла, когда поднялся Алексей. Одна рука его пальцами касалась стола, накрытого красной материей, а другая ладонью рубила воздух наискосок. Сухо смотрели глаза исподлобья, на узкощеком, освещенном сбоку лице заметно двигались мышцы — обычный признак его душевной приподнятости. Говорил он просто, толково, вразумительно, но Арише речь его показалась сухой, угловатой, излишне громкой и неспособной разбудить чувства.
Откуда-то взялась сборщица сучьев Палашка, она втиснулась между Якубом и Вершининым, прижав последнего к Арише, — стало тесно сидеть. Палашка сердито отпыхивалась, поправляя сбившуюся на затылок шаль, прятала под нее волосы и неразборчиво на кого-то брюзжала.
Ариша от безделья полюбопытствовала:
— Ты что, Поля, какая растрепанная?
— Вон черти-то… робяты.
— Одолевают?
— Тискают, — призналась простодушно Палашка. — А Пронька прямо проходу не дает. Как увидит, так и — под шубу лезет… Когда-нибудь дождется, кудрявый пес… огрею палкой.
— Это он про тебя сказал «убегла»?
— Про кого же… С ним стоять нельзя — ушла: стыд прямо.
Вершинин опять склонился к Арише и, улыбаясь, дохнул ей в самое ухо:
— Нравы…
— Что? — переспросила она, не расслышав.
— После, — ответил он неопределенно.
— …На курсы, — сказал под конец Горбатов, — пошлем тех, кто отмечен высокой цифрой выработки.
За ним выступал Ефрем Герасимыч Сотин; он не пошел к столу и с места сказал несколько коротких, каких-то буднично-серых слов: на курсах он будет бесплатно читать «Учет и заготовку».
— А вы, Петр Николаич? — спросил Бережнов, отыскивая в зале Вершинина.
Ариша невольно взглянула на соседа с нескрываемым любопытством.
Вершинин встал, подошел к столу и, медленно снимая пыжиковую шапку, оглядел присутствующих. Ей подумалось, что все видят, какой он высокий, сильный, какой у него белый умный лоб. Он должен сказать то, что не тронуто еще другими, и то, чего она ждет. У него богатый опыт и знания. Ариша уже настроила себя услышать нечто красивое, неожиданное. И вот действительно запорхали над головами звонкие, крылатые фразы, острые, как стрижи. Лесную жизнь он красиво расписал узорами фактов, портретно подал старателей и лентяев, о которых вскользь упоминал Алексей, и очень кстати вспомнил о стариках углежогах.
— Крупно шагает новое время, — сказал он, — но в нашей глухой рамени оно идет медленнее, чем нужно: у нас много старого, косного — и в работе, и в быту. Но есть на общем фоне отрадные, радующие огоньки: например, в жизни углежогов Филиппа и Кузьмы уже ясно проступают признаки нового.
На этом месте прервал его директор:
— Покороче, Петр Николаич, и поконкретней.
По мнению Ариши, Бережнов поступил опрометчиво, и уж совсем непонятно, чему улыбнулся Алексей, прикрыв лицо ладонью. Вершинина ей стало немножко жаль, а о муже она подумала: «Господи, как он нетактичен».
Вершинин начал спешить, не выходя, однако, из прежнего равновесия. Конечно, его не могло сбить неосторожное замечание Бережнова, и он продолжал с еще большим жаром. Одна фраза, сказанная лесоводом в конце, почему-то запала Арише в память:
— Роль педагога возьму на себя охотно. Это мой общественный долг.
Сотин, сидевший рядом с Аришей, все время был рассеян и, похоже, собирался покинуть собрание: он часто взглядывал на ближнее окно, за которым стояла темень, шумела поднявшаяся пурга и плакал ребенком ветер… Вдруг громко, тревожно застучали в наличник. Все сразу смолкли, обернулись к окну, в комнату упала мертвая тишина.
— Ефрем Герасимыч здесь? — кричал чей-то голос с улицы. — Домой пошлите! Скорее!
Сотин, тяжело надавив рукой на плечо Якуба, поднялся и медленно пошел к двери, провожаемый сотней понимающих глаз. В сердце Ариши толкнулось беспокойство за Катю, оставленную дома с Наталкой.
Собрание, неожиданно выбитое из колеи, остановилось, точно кадр после обрыва киноленты, потом со стола президиума ударил звонок.
— Товарищи, продолжаем!
Подбирали курсантов надежных, проверенных; все тридцать человек, фамилии которых назвал Горбатов, не вызывали ни у кого сомнения. С задних рядов в президиум пришла записка. Горбатов и Бережнов молча уткнулись в нее, потом передали Семену Коробову. Прочитав, Коробов сощурился, пощипал русую бороду и, посмотрев на Горбатова, черкнул ногтем по красной материи крест-накрест.