– Довольно мрачная картина, – заметил я, когда архитектор замолчал.
– Нужна картина еще мрачнее, чтобы человек по-настоящему испугался. Когда-то он боялся остаться один на один с природой. Теперь человек должен испугаться полного одиночества. Его должен охватить страх остаться без птиц, зверей, лесов и рек, страх остаться одному в окружении химчисток и синхрофазотронов. Может быть, он тогда возьмется за ум и будет выращивать леса и восстанавливать виды животных.
– Но в этом случае получается парадокс. Чтобы быстрее наступило прозрение, надо интенсивнее уничтожать природу. Вы призываете к этому?
– Глупо, конечно, проповедовать подобную мысль. Но объективно получается так. И тут ничего не поделаешь.
– Значит, надо сидеть и ждать?
– По маленькому счету – нет. То есть, конечно, надо бороться за каждую травинку, за каждого пескаря, но… Все-таки по большому счету – да…
– Сидеть и ждать?
– Я же сказал: в целом смысле, а не в каждом конкретном случае.
– Но ведь целое складывается из отдельных конкретностей.
Архитектор усмехнулся.
– Сейчас мы с вами затеем схоластический спор.
– Все-таки скажите яснее.
– Пожалуйста. Можно сражаться с этим кожевенным заводиком, употребить массу энергии, бумаги, чернил… Маловероятно, но все же возможно, вам удастся победить этот кожевенный заводик. Ну и что дальше? Через год-два на этом месте возникнет другой. Может быть, еще похуже. Кому-нибудь обязательно потребуется дармовая чистая водичка… Так что вы своей бурной деятельностью даже можете повредить природе.
– Значит, на ваш взгляд, все идет нормально?
– В объективном смысле. Только в объективном.
Сильно кружилась голова. Может быть, оттого, что ушел из дома не позавтракав, а может, и потому, что понервничал там, у реки… Человек сел под деревом отдохнуть. Рассвет застал его в пути, и он решил провести день в лесу, так как возвращаться на кордон ранним утром было опасно. Могли встретиться люди: шли рыбаки, грибники, выгоняли на выпас скотину, начинал дневной обход егерь…
Сначала человек устроился под большой мохнатой елью, закидав себя хвоей так, что его не было видно даже с самого короткого расстояния, и уже чуть было не заснул, но потом близкие голоса матери и дочки, искавших грибы, встревожили его, и человек перебрался подальше в чащу, нашел заросший крапивой окоп и залег там – уж в крапиву-то никто не полезет… Было тепло, жужжали пчелы, пахло земляникой, ржавым железом, крапива почему-то не жглась, и человек вскоре задремал…
Он проснулся от шороха. Сквозь кусты ежевики на него кто-то смотрел. Человек приподнялся на локте. Земля вокруг дрожала от испарений, как потревоженное желе. За кустами никого не было. Краснели начинающие поспевать ягоды. Трепетала в ознобе молоденькая осинка. Дальше темной неулыбчивой горой росла ель. И все-таки на него кто-то смотрел.
– Это ты, Каучуров? – шевельнул спекшимися губами человек.
Ни звука, ни движения, лишь билась, словно хотела сорваться с места и убежать, осинка.
– Что тебе еще от меня надо?
Человек устало всматривался в кусты ежевики.
– Почему же ты молчишь?
Низко, неторопливо жужжа, пролетел большой черный шмель.
– Ты пришел сказать мне спасибо? Мне наплевать на твое «спасибо»!
Ни звука, ни движения. Легкие белые облачка пушинками облепили кусок голубого неба, как пчелы вход в улей.
– Знаю… А что ж ты за себя не скажешь спасибо? А? Ты! Прах! Земля! Тина! А? – Человек вроде бы кричал, но его губы шевелились так медленно, что кружившая возле оса приняла их за засохший пыльный репейник, села и стала недоверчиво ощупывать своим хоботком…
Две большие желтые, как лицо человека, капли медленно выползли из уголков глаз, проползли до висков и застряли там в седых волосках. Оса, почувствовав влагу, переползла с губ на виски.
2
Архитектор развязывает скользкую, словно мокрую, нейлоновую веревку, подкладывает дрова в огонь. По ту сторону костра сидит «дядя Коля», нанизывает на шампуры куски мяса и злобно смотрит в мою сторону. Красный мясной сок стекает с пальцев Человека-горы, и сейчас мой недоброжелатель похож на разбойника с большой дороги, готовящего себе неправедно добытый ужин.
Поваром Человек-гора оказался отличным. Шашлыки были в меру прожаренными, в меру сочными, они аппетитно пахли дымом и горелым бараньим салом.
– Шашлыки – это вещь, – говорил Рис, срывая зубами с шампура кусок за куском. – Я не знал, что они такие вкусные. Я теперь их каждый день буду есть. Скажу Деде, у моего Деда личный самосвал, он сгоняет в лес, нажарит, в термос положит, и до утра они будут горяченькими.
– Ты лучше не разговаривай, а ешь побольше, деточка, – подсовывала блондинка моему сыну лучшие куски. – От мяса ты будешь сильным и смелым.
– Я и так сильный и смелый.
– А будешь еще сильнее и смелее.
– Сам знаю.
Я искоса наблюдаю за сыном. Как только Рис попал в привычную обстановку обожания его личности, он опять сделался прежним.
Ветер был уже совсем горячий… Солнце близилось к зениту… Меня клонило в сон… Кто эта женщина? Почему мне так странно знакомы ее движения, ее смех?..
– Деточка, ты наелся?
– Да. Полный живот.
– Пить хочешь?
– Нет.
– Пойдем поплаваем на матрасе.
– Я устал.
– Тогда давай играть на небе.
– Давай.
Я отхожу на несколько шагов от костра, ложусь в ковыль лицом вверх. Небо бледно-голубое, с маленьким кружочком солнца посередине. Кружочек солнца плавает в мареве, как прозрачная льдинка в начинающей замерзать воде… Наверно, будет дождь… Надо успеть добраться до кордона… Какое светлое и праздничное небо… Даже не верится, что через несколько километров – абсолютный холод, конец жизни… Только угадываются немигающие и далекие миры…
– Ну скажи, на что похоже вон то облако?
– На токарно-винторезный станок!
– А вот и не на станок!
– На трубу, когда дым идет!
– А вот и не на трубу! Посмотри внимательней!
…И вовсе мы не цари природы… Ну какие мы цари природы? Что-то немножко узнали. Совсем немножко. Мы просто…
– Похоже на ГАЗ-64!
– Какой же ты неисправимо индустриальный ребенок! Это облако похоже на твоего папу!
– Папу?
– Ну да! Посмотри! Вон подбородок, вон глаза, вон лоб!
– Где глаза?
– Справа от солнца! Вон, где курчавый завиток. Нашел?
– Нашел.
– Вон рядом правый глаз. Нашел?
– Нашел.
– Ну теперь ищи нос!
– Вон он! – радостно воскликнул Рис. – Только он не папин! У папы нос курносый…
…Как это, наверно, скучно быть царем природы. Надо сидеть в наглухо застегнутой одежде, положив руки на золотые подлокотники трона, и, нахмурив брови, изрекать, учить, взрывать, расцеплять, соединять… Нет, мы не цари… Мы дети… Маленькие-маленькие дети чего-то большого-пребольшого…
– Зачем ты так говоришь? У твоего папы вовсе нос не курносый. У него орлиный профиль.
– Орлиный? Ха-ха! Скажете тоже – орлиный! У орла носище – во! С полметра! Я по телику видел!
…И, возможно, мы одни. На крошечно-прекрошечной планетке среди бесконечного множества миров, движущихся с пугающей точностью, по непонятным законам… Нам бы насладиться душистыми ветрами земли, голубыми ливнями, красотой цветов, шорохом песчаных дюн… Радостью общения… Любовью… Мы же злобимся и убиваем друг друга… Убиваем и злобимся…
Мгла на небе становится все гуще и гуще, кружочек солнца почти совсем растаял, и только то место, где он должен быть, жжет бесцветным, нестерпимо жарким пламенем…