Проблемы начались прямо у входной двери; она открывалась на три пролета грязной, неровной, покрытой рваным линолеумом лестницы, которая и в обычных-то обстоятельствах удручала, а на костылях была вовсе чудовищна и не стала лучше, когда был готов протез. В квартире слева от двери шел коридор, слишком узкий для коляски (коляска иногда была нужна, особенно по ночам), и коридор этот вел в единственную в квартире ванную и тесную кухню. Прямо, четырьмя ступеньками ниже, помещалась на другом уровне гостиная, в тринадцать лет казавшаяся двуногой Матильде верхом дизайнерской изысканности, а Матильда-с-одной-ногой теперь готова была рыдать из-за нее в отчаянии.
И были еще мамины украшательства, которые Матильда с сестрой называли «китчем с южной стороны границы»; разрозненные коврики из Мексики, цветные корзинки с тканью, крошечные колченогие столики, уставленные религиозными статуэтками, – теперь все это казалось продуманной попыткой ее убить. Мелочи, которые она раньше не замечала в квартире, увеличились в масштабах: унитаз был слишком низким, в душ надо было залезать через край опасно глубокой ванны, а поручней, чтобы ухватиться, не было – даже перекладины для полотенец.
Помимо физического неудобства и вопиющего недостатка уединения, который выматывал психологически, был еще и эмоциональный стресс из-за пребывания рядом с родителями. После аварии они были друг к другу непривычно добры, впервые за годы объединившись в тревоге и горе, но не давали Матильде покоя. Зорко следили за тем, как она перемещается по комнате, – мама, сжимая в руках четки, и отец, пытаясь смотреть в сторону.
Ей надо было оттуда выбираться.
Матильда верила не столько в бога, сколько в знаки. (Она знала, что ей был знак в вечер аварии, когда она сидела на переднем сиденье «Порше» Лео Плама: заходящее солнце блеснуло на его обручальном кольце, а она не обратила внимания, и вот теперь посмотрите – Господь отнял у нее правую ногу.) Каждое утро, едва проснувшись, она читала молитву; молилась о том, чтобы понять, что делать и где жить. Поэтому, увидев рекламный щит перед новеньким кондоминиумом на своей любимой улице, той, вдоль которой росли вишневые деревья, буйно расцветавшие по весне, она поняла: это и есть знак.
«ЦЕНЫ РУХНУЛИ» – было написано на щите. А ниже мелким шрифтом: «В продаже доступные квартиры».
Она купила две. Одну на верхнем этаже для сестры, у которой было трое детей и муж-халявщик, а вторую, поменьше, на первом – для себя. Заплатила наличными, попросила сестру оплатить только расходы на ремонт ее квартиры. Оставшаяся сумма все равно казалась колоссальной. У Фернандо был друг-юрист, он помог ей открыть краткосрочный счет, привязанный к чековой книжке. Она экономила как могла, но деньги улетали так быстро! Кто-нибудь из родни вечно просил в долг: на выплату за машину, на билет в Мексику, повидаться с семьей, на новое платье дочке на выпускной. Этому конца-края не было, и разве могла Матильда сказать «нет»? Не могла. Потому что стоило подумать о том, откуда у нее деньги, как ей становилось стыдно.
А теперь ей было еще и страшно, потому что надо было думать, как шевелиться проворнее. Надо было искать работу. Когда выветрился морфин, который ей дали в ночь после аварии, она признала то, что всегда понимала: она никогда не станет певицей. «Ты умная, Матильда, – сказала одна из медсестер в центре. – О какой карьере думаешь?» Никто раньше не употреблял в разговоре с ней это слово – карьера. Ей нравилось, как оно звучит. Нравилось представлять, как она каждый день ходит в офис. После школы она хотела поступать в колледж, но денег не было, а в тот день, когда она пришла домой, воодушевленная пятнадцатиминутным разговором с одним из перегруженных школьных консультантов, и принесла бланки заявления в общественный колледж и студенческого займа, родители приняли все в штыки. Она понимала, что они боятся, потому что у них нет документов, боятся, что это откроется и они потеряют работу. Позже в тот вечер она слышала, как они ругались, обсуждая, можно ли позволить ей подать заявление, отец все сильнее злился и заводился. На следующий день она попросила Фернандо устроить ее в кейтеринг.
Теперь у нее были кое-какие деньги; можно было пойти учиться куда хочется – но не на костылях и не с постоянной болью.
Винни не был первым в центре, кто заговорил о плановой ампутации, не первым, кто мягко (или, в случае Винни, агрессивно) пояснил, что из всех ампутаций ей досталась особенно поганая и надо бы ей подумать о новой операции – об ампутации ниже колена, которая даст ей доступ к более качественным протезам. Матильда не могла этого понять, потому что поначалу все так радовались, что ей сохранили столько ноги. Она мало что помнила о реанимации, но не забыла, с каким торжеством хирург ей сказал, что отнял «так мало кости, как только мог». Когда она повторила это хвастовство физиотерапевту, которая, нахмурившись, осматривала ее культю, та сказала: «Иногда много кости – это хорошо, иногда – не очень».