Глава двадцать восьмая
В тот вечер, когда Стефани собиралась сказать Лео, что беременна – но не сказала, – она пришла домой и обнаружила, что он в той же одежде, что и утром, включая футболку, в которой спал. Он был не в себе из-за рассказа Беа. Наверное, он начал читать сразу после ухода Стефани и потом весь день себя накручивал. Только минут через пять Стефани смогла успокоить его настолько, чтобы можно было понять, что случилось: в рассказе описана его авария и кто-то, кто в этой аварии пострадал – как именно, Лео был не в состоянии или не хотел объяснить.
– Ты кого-то убил? – в конце концов спросила Стефани.
Пока он не ответил, она была уверена, что убил, уверена, что бесконечный ужас, который она видела в его глазах, объяснялся необходимостью рассказать ей, что он сел за руль, пьяный и под кайфом, кого-то случайно убил и как-то умудрился выкрутиться. Но нет. «Тяжелая травма», вот и все, что он повторял; что-то скверное, но с этим разобрались, только, если Беа напечатает рассказ, твердил он, правда выйдет наружу и все, у кого на него зуб, дадут себе волю – все это вылилось из него сплошным обвинительным, неразборчивым потоком; Стефани толком ничего не поняла.
Лео стоял перед ней, потрясая рукописью.
– Это полная хрень! – воскликнул он. – Очередной рассказ об Арчи!
– Да? – удивилась Стефани. Рассказ об Арчи. Интересно. – Хороший?
– Ты издеваешься? Не в этом дело!
Он швырнул рукопись на стол, и пара страниц медленно спланировала на пол. Он наступил на одну, разорвав ее пяткой.
– Она делает вид, что это не рассказ об Арчи – назвала героя по-другому, – но это он. Он о том, что было прошлым летом, и черта с два она его напечатает.
– Ты с ней говорил?
– Нет, еще нет. Я не уверен, что вообще теперь захочу с ней разговаривать.
– Сделай глубокий вдох и притормози, – сказала Стефани.
Она отодвинула стул и махнула Лео, чтобы сел. Он сел, яростно потер голову руками и громко застонал. Его немытые волосы торчали в разные стороны, суточная щетина затемняла нижнюю часть лица, глаза были красные, а взгляд – по-прежнему безумный.
– Может быть, просто нужно, чтобы она поняла, как тебя это расстраивает. Может быть, рассказ можно исправить. Она же прозу пишет, в конце концов. Это всего один рассказ…
– Он даже не закончен.
– Хорошо, это черновик. Так даже лучше. Давай решать проблемы по одной.
Ей удалось немного успокоить Лео и в конце концов уговорить его подняться наверх – принять душ и переодеться, пока она закажет еду. Она заверила его, что, когда он спустится, они решат, как поговорить с Беа, про которую много что можно сказать, но она уж точно не жестокая и не злая.
Стефани вспомнила разговор с Беа по телефону и пожалела, что тогда не знала всего этого. Она могла бы как-то ей помешать, предупредить, что Лео это не понравится. Черт. С объявлением придется повременить. Сегодня не тот день, чтобы говорить с Лео об отцовстве, он и так уже чувствует себя загнанным в угол и впадает в паранойю, считает, что его ударили исподтишка.
Стефани раздраженно начала перебирать меню ресторанов, доставлявших еду. Она терпеть это не могла, эта часть отношений вечно подталкивала ее уйти – та часть, когда чья-то беда, или ожидания, или нужда просачивались в ее тщательно прописанный мир. Как же это тягостно, чужая жизнь. Она любила Лео, правда. Она любила его очень по-разному в разные периоды их жизни, и она правда хотела, чтобы то, что между ними происходило сейчас – чем бы это ни было, – продолжилось. Наверное. Но она постоянно возвращалась вот к чему: ей было настолько лучше одной; одной у нее лучше получалось. Она вела намеренно уединенную жизнь, и если временами к ней подкрадывалось одиночество, она знала, как выбраться из этой рытвины. Или – даже лучше – как погрузиться в нее и принять свойственные ей удобства.
С одной стороны, она понимала, что Лео на самом деле никогда не изменится. С другой – осознавала, что Лео что-то испортил в ее жизни. Она не хотела принимать добровольное неведение, которого могла потребовать жизнь с Лео, но ее не устроило бы и ничто меньшее, чем тот подъем, то волнение, которое она чувствовала с ним рядом. Она была открыта любви, но лучше всего у нее получалось заботиться о собственном счастье; чужое тянуло ее на дно.