— Ни от чего я так не устаю, как от твоих подростковых сентенций, — раздраженно поморщился Лей. — Гений суетен, но лишь до отправной точки творчества… или деяния, так, что ли, утверждал русский поэт?
— Ты читаешь Пушкина? — поразилась Маргарита.
Он усмехнулся:
— Нет, это у вас с Геббельсом пристрастие к русским авторам, а я просто от тебя защищаюсь. А величие действительно определяется масштабами содеянного, но зла или добра — о толковании этих понятий никто и никогда не договорится.
Он вдруг рассмеялся:
— О, гессовская порода! Во втором часу ночи, в спальне, полураздетая… Но смешна не ты, смешон я! — Он притянул ее к себе за руку, усадив на колени, крепко обнял. — Я думал, что… вот так… смогу удерживать тебя. У меня даже мелькнула мысль попытаться сделать из тебя такую же «бергхофскую затворницу». Фюрер невольно подал мне эту мысль, и я с нею улетал в Париж. Но ты… другая… Знаешь, я в Париже увидел картину — некое фантасмагорическое существо, кошмарное, полное отчаянья, не то летящее, не то нависшее… Словно одно из чудовищ Гойи вырвалось из спящего мозга. «Ангел очага» Максимилиана Эрнста… Я, наверное, просто испугался. Я подумал, что такой «ангел» может вырваться внезапно… оттуда, — он кивнул на уютно тлеющий камин, — и напугать тебя.
В шестом часу утра Маргарита вышла на большой застекленный балкон, с которого всегда, даже ночью, можно было видеть очертания гор. Она не смогла уснуть и, промучившись часа три, решила немного развеяться. Она не сразу заметила сидящую в кресле женщину в серой шубке и большой пуховой шали, а когда увидела ее, было уже поздно тихо удалиться: Магда Геббельс (это была она) молча глядела на нее.
— Грета? И ты не спишь? Посиди со мной.
Маргарита присела в кресло рядом. Только сейчас она заметила, что все лицо Магды мокро от слез.
— А я опять беременна. Хельга, Хильде, Хельмут, Хольде… Господи, зачем только я их рожаю? — Магда тихо засмеялась. — Что делает твой муж? Спит? Мой — тоже… со своей чешкой.
— Ты пьяна? — огорчилась Грета.
— Чуть-чуть… Скажи, отчего ты не рожаешь? Как тебе это удается? Постой… я знаю. Роберт бережет тебя. Чем же ты расстроена?
— Я не рояль… — Маргарита усмехнулась. — Хотя… я расстроенный рояль.
— А Роберт тебя никак не настроит? Понимаю. Но это не похоже на него. Вообще, я должна тебе сказать… — Магда живо повернулась к ней. — Он очень переменился. Он теперь другой человек А прежде… — Она махнула рукой. — И не верь никому, что бы ни болтали! Они ему не могут простить, то есть тебе!
— Может быть, вернемся в дом? — предложила Маргарита.
— Нет… Возьми мою шаль… укутайся. А мне там душно. Нечем дышать. Уеду. И разведусь. Я уже разводилась — ты знаешь. Не потому, что мой Гюнтер был старше меня, а потому, что с ним была скука. Тоска!.. О, какая была ску-ука с ним! А Йозеф ублюдок, сукин сын! Таких засранцев свет еще не видел. Но мне с ним не скучно. Не скуч-но! — Она снова засмеялась. — Прости, я болтаю… Я не очень пьяна. Мне так просто с тобой. Твой брат все-таки моралист, зануда, а ты… ты лучше всех нас. Ты вообще… другая.
Грета все же увела ее, дрожащую от холода, съежившуюся и как будто сделавшуюся меньше ростом, — эту гордую и надменную, никогда не теряющую самообладания и такую недоступную для смертных красавицу Магду, образец матери и супруги. Магда плакала, уверяла, что разведется…
Так они и встретили мутный рассвет, и первые проблески утра невесело легли на усталые лица женщин — тридцатишестилетней Магды Геббельс и приближающейся к своему тридцатилетию Маргариты Гесс.
За завтраком в полдень из дам присутствовали только сестры Браун. Ева, вся в светло-сиреневом, безмятежно улыбалась Адольфу, мучительно стараясь разгадать его настроение. Она уже достаточно его изучила, чтобы определить, — что он, во всяком случае, отнюдь не «на коне». Ева знала, что эту ночь он провел с Юнити.
После завтрака гости разъезжались. Гитлер планировал свой отъезд на завтра, а сегодня принимал одного за другим Геринга, Геббельса, Риббентропа, отпуская их. Лею также была назначена аудиенция, на три часа.
Роберт велел Маргарите разбудить его в девять. Она честно сделала три попытки, а потом сказала себе: «Хватит. Все». В конце концов, надоело! С тридцать третьего года одна и та же история: накануне просит разбудить, доказывает, как ему важно быть где-то вовремя, а результат всегда один — она, промучившись с ним час, два, чуть не плачет, а он спит себе… А после ей же — претензии. Однако в третьем часу она все же вернулась в спальню, дав себе слово, что это в последний раз. Очень «кстати» вспомнился вдруг какой-то английский рассказ в стиле Диккенса, где ребенок зовет свою умирающую мать и та открывает глаза, услыхав этот тихий зов из глубин своего беспамятства.