Вскарабкавшись с помощью Мореля в седло и размяв кое-как на протяжении часа езды вконец одеревеневшие мышцы, Хью почувствовал себя более или менее сносно, однако поднявшееся над горизонтом солнце удвоило и утроило его мучения — мало того, что он истекал потом, соленая влага растравляла раны. Он готов был уже молить Бога о дожде, но вспомнил, чем обернулся бы для них дождь в конечном итоге. Даже на Диа Стрит было полно выбоин и проплешин от вывернутых и сброшенных с дороги камней, ехать по ней в дождь было равносильно тому, что ступить по болоту.
Они устроили привал, чтобы дать передохнуть людям и лошадям, примерно за час до полудня. Хью отчетливо запомнил это, он помнил, как пил и ел и никак не мог утолить жажду, но позже его мозг словно подернулся мутной пеленой. Возможно, они останавливались еще раз, и не один даже, быть может, он ничего не мог бы сказать с полной определенностью, поскольку лишь тогда начал кое-что соображать, когда, вскрикнув от острой боли, понял, что Морель стаскивает с него кольчугу. Его трясло так сильно, что стучали зубы, раны горели адским огнем, заставляя тело корчиться в судорогах. Когда Морель, затащив его в шатер и прислонив головой к высокому седлу, попытался силой влить ему вино в глотку, сумерки обернулись уже глубокой ночью. Смекнув, наконец, что происходит, Хью напряг все силы, пытаясь помочь слуге, и добился определенного успеха: часть вина, пусть очень малая, попала-таки в желудок, и он, раздетый, оказался в лежачем положении. После этого молодой рыцарь много раз засыпал и снова просыпался, он помнил, как сбросил одеяло, помнил, как взвыл от боли позже, когда попытался натянуть его обратно, чтобы спастись от холода.
Утром Хью обнаружил, что в голове его несколько прояснилось. В ушах все еще звенело, до плеча и бока было не дотронуться, однако у него уже хватило здравого смысла спросить у Мореля, как далеко они продвинулись за предыдущий день, и оказалось достаточно сил, чтобы улыбнуться, услышав ответ: по прикидкам слуги они находились в шести примерно лигах от Джернейва. У него хватило сил даже на то, чтобы удивиться, когда Морель безропотно согласился с тем, что он отказался от завтрака. Позже он припомнил, что по дороге им должно было встретиться аббатство и начал ломать голову над очередной загадкой — почему Морель не попытался оставить его у монахов. Он перебирал эти мысли, словно ребенок игрушки, — все лучше, чем думать о боли, пронизывавшей тело острыми иглами при каждом шаге Руфуса, — и едва не расхохотался в полный голос, когда понял, насколько же затуманен его мозг: ведь Морель рвется в Джернейв с не меньшим нетерпением, чем он сам. Что может быть загадочного в том, что старик стремится как можно скорее узнать, осталось ли хоть что-нибудь от его фермы и что случилось с семьей?
На протяжении дня Хью не раз пожалел, что так легко распутал эту головоломку. Он не мог отключиться от дурных мыслей, его бросало то в жар, то в холод, когда тело корчилось от физической боли, а мозг изнывал от тоски и страха за судьбу жены и сына. Дремотная пустота предыдущего дня казалась ему теперь утраченным раем, и он терзался двумя противоположными и абсолютно неисполнимыми желаниями: настоять на том, чтобы отряд двигался еще быстрее, и остановиться, поскольку ему не хотелось знать о худшем, если это худшее уже свершилось. Как раз в тот момент, когда Хью начал сомневаться, что сможет дольше удерживать язык за зубами, они вышли к мосту южнее Корбриджа и, не заходя в город, свернули на запад, к Хексему. Поблизости шотландцами и не пахло, но рисковать не стоило — город мог еще находиться в руках неприятеля.
— Проезжай вперед, — приказал Хью Морелю, — посмотри, уцелело ли аббатство. Если шотландцев там нет, расспроси монахов, может, им известно что-нибудь о Джернейве.
Хью боялся ехать в аббатство сам — страшился того, что монахи уговорят его остаться, посулив, пусть кратковременное, но все же отдохновение от измучившей его физической и душевной боли. Но Морель, вернувшись, не сумел сказать ничего определенного. Единственными шотландцами, встретившимися ему в аббатстве, оказались несколько раненых беглецов, нашедших там убежище и пристанище. Они не представляли никакой угрозы и ни о чем, связанным с Джернейвом, не имели даже понятия. Само аббатство пострадало меньше, чем можно было ожидать, хотя потеряло все свои припасы и большую часть скота. Монахи не смогли поведать Морелю ничего более, поскольку сами в полном неведении: они бежали в страхе из аббатства, прихватив с собой кто что мог, когда узнали, что с севера надвигается туча захватчиков. Затем, один из послушников, прятавшийся в деревне, сообщил им, что видел огромную шотландскую армию, которая поспешно двигалась мимо аббатства на юг. Только после этого монахи осмелели настолько, что решились вернуться в свои кельи и возобновить богослужения в храме.
Когда отряд повернул на север, преодолевая последние несколько миль, отделявших их от Джернейва, Хью, чтобы не сойти с ума, так и этак вертел в голове то, что узнал от Мореля. Была ли армия, которая проскочила мимо аббатства, той самой, что осаждала Джернейв, и крепость до сих пор находится в осаде? Но скорее всего, осада так или иначе должна быть снята, думал Хью, иначе фуражиры не оставили бы в покое аббатство. Армия, таким образом, похоже, была той самой — из-под Джернейва. Если это так, оставалось выяснить, почему они отказались от дальнейшей осады? Может быть, они были вынуждены повиноваться настойчивому требованию короля Дэвида соединиться с основными силами, но, возможно, и не было смысла держать под Джернейвом большую армию — в том, например, случае, если осаждавшим удалось захватить внутренний двор. Тогда им было достаточно оставить небольшой гарнизон, чтобы его удерживать, пока остальные добьются полной, как они надеялись победы под Даремом и Йоркширом. Хью било крупной дрожью от страха и лихорадочной горячки. В то, что Джернейв мог пасть, невозможно было поверить, но не могли же шотландцы просто так отказаться от такого крупного трофея, как крепость, блокировавшая одну из основных дорог между их королевством и теми землями, которые они собирались завоевать?
Мысли об этом крутились в голове молодого рыцаря, пока слова не потеряли смысл, и Хью бессильно осел в седле, свесив голову на грудь и уставившись тупым, ничего не видящим взглядом на гриву Руфуса. До ушей донесся окрик Мореля, и Хью поднял голову. Солнце висело низко над горизонтом, крепость погружена была в глубокую загадочную тень, лишь верхушки стен да выступ южной башни все еще купались в его ласковых лучах. Хью инстинктивно отыскал взглядом окно покоев Одрис, оно оказалось пустым и черным, плотно закрытым громадным ставнем. Хью прошиб холодный пот Будь осада снятой, окна были бы открытыми. Никто даже не пытался их окликнуть, Хью обшарил взглядом стены, напрягая до предела зрение, но не заметил на них ни малейшего движения. Молодой рыцарь яростно махнул рукой, указывая направление, и крикнул:
— Вперед!
Латники бросили коней в галоп, но, как только они достигли брода, со стены обрушился на них густой град стрел. У Хью застыла кровь в жилах. Невозможное оказалось возможным. Джернейв не выдержал осады.
Глава XXIX
Заходившее августовское солнце слало последние лучи, отражавшиеся на доспехах молодого рыцаря, медленно ехавшего на Руфусе по длинной извилистой дороге, направляясь из нижнего двора в башню. Шок, испытанный им пару часов назад, когда он понял, что враг захватил Джернейв, подействовал на него отрезвляюще и несколько притупил душевные муки. Град стрел, обрушившийся со стены, не остановил Хью и его людей, они форсировали реку и ворвались в нижний двор, лежавший в руинах. Хью, оглядевшись по сторонам, ужаснулся увиденному — большинство разрушений были бессмысленными, словно захватчики уже после успешного штурма крушили все подряд в неудержимой ярости, но больше всего Хью был изумлен тем, что зрелище руин показалось ему неуловимо знакомым. Обсуждая с капитаном, что предпринять далее, он неустанно думал над этим — Джернейв, когда ему приходилось бывать в нем, поддерживался сэром Оливером в идеальном состоянии, и он просто-напросто не мог видеть ничего подобного. И вдруг, словно обухом по голове, оглушило воспоминание: он действительно видел эти руины, именно они изображены были на гобелене Одрис.