С этого момента Хью начал испытывать нечто вроде горькой радости. Конечно же, сюжет гобелена ничего не говорил о том, кто именно буйствовал в нижнем дворе, лишь из того, что единорог стоял среди руин, они с Одрис сделали вывод, что на нем-то и лежит вся ответственность за это, но, очевидно ошибались. Их сбила с толку явно агрессивная позиция, занятая единорогом по отношению к башне, и яростная ненависть, излучавшаяся, казалось, всей его фигурой, но и это теперь, когда Джернейв попал в руки врагов, было легко объяснимо. Чем больше Хью думал об этом, тем больше зрело в нем убеждение, что он непременно должен попасть внутрь башни. Одрис держат там в заточении, а если ее там нет… Хью вздрогнул и мысленно одернул себя. Она должна быть там: на последнем гобелене Одрис изображена стоящей в саду над мертвым единорогом. Хью вздохнул, вспомнив мир и покой, исходивший из этой картины. От судьбы не уйдешь, но до того, как она исполнится, он откроет доступ в башню Джернейва латникам сэра Вальтера.
Как ни путались мысли в голове терзаемого лихорадкой Хью, он еще не совсем потерял над собой контроль, чтобы поделиться с капитаном совершенно безумными соображениями относительно гобелена и связанных с ним воспоминаний. Рыцарь ограничился тем, что предложил следующее: он сам, в одиночку, поедет к башне и попытается вступить в переговоры с теми, кто ее удерживает. Быть может, до них не дошел еще слух о разгроме армии короля Дэвида под Аллертоном, и он, сообщив эту новость, сможет оговорить условия, на которых они согласятся покинуть крепость. Капитан сомневался в этом и не замедлил предупредить рыцаря о том, что с такими варварами, как горцы, надо держать ухо востро — пристрелят, не успеешь и рта раскрыть, но однако, не прочь был использовать хоть ничтожный, но все же шанс, чтобы покончить дело миром. Кроме того, он считал шотландцев глупыми и невежественными дикарями, которых грешно было бы не попытаться поводить за нос. Капитан, конечно, понятия не имел, насколько плохо чувствовал себя рыцарь, а Морель, который знал об этом чуть ли не больше самого Хью, находился, после того как их приветствовали стрелами со стен крепости, в полнейшей прострации — все во что он верил, рухнуло, когда ему стало ясно, что леди не смогла защитить Джернейв.
Так Хью в конце концов оказался на этой дороге — полностью экипированный в доспехи, но без меча или какого-либо иного оружия. Проехав полпути и убедившись в том, что лучники не спешат использовать его в качестве мишени, он крикнул, что собирается подъехать к воротам и желает поговорить с теми, кто заперся в крепости. Рыцарь придержал коня и ждал, как ему показалось, целую вечность, хотя на самом деле прошло едва несколько минут: сумерки так и не успели сгуститься, когда со стены крикнули, что он может ехать. В голове Хью нечто шевельнулось, когда он осознал, что ответ был дан на чистом и правильном французском языке, но думать об этом было уже некогда. Тронув поводья, он двинулся по дороге дальше, перебирая в уме причины, которые вели его к воротам внутреннего двора крепости.
— Кто ты такой? — окликнул его со стены зычный голос, когда он выехал на последний виток дороги.
— Хью из Ратссона, — крикнул он в ответ. Воцарилось напряженное молчание, и Хью подумал, что спорол глупость, сказав правду. Уже натягивают тетиву? Рыцарь приподнимал уже щит, когда услышал высокий и взволнованный голос со стены:
— Снимите шлем и назовитесь снова: кто вы?
Снять шлем? Чтобы легче было достать стрелой? Впрочем, какая разница, выбора ведь так и так нет. Хью, болезненно морщась, поднял руки к голове, снял непослушными пальцами шлем и даже не сделал попытки удержать его, когда тот соскользнул наземь, к копытам коня. Скрипя зубами от боли, терзавшей нагноившиеся стежки раны на плече, он расстегнул застежку и сдвинул назад капюшон кольчуги.
— Хью из Ратссона.
Он пытался крикнуть громко, чтобы его услышали, но из горла вырвался только хрип, похожий на карканье ворона. Надежда и волнение, усмирявшие до тех пор адские муки, исчерпали свои возможности, и боль нахлынула с удесятеренной силой, словно мстила за те несколько часов, которые были отвоеваны у нее человеческой волей. Он успел подумать: «Надо же, так сразу стемнело» — и покачнулся в седле. Затем ему почудился вдруг женский голос, простонавший его имя, — нет, это всего лишь скрипнула опускная решетка над воротами. В последней отчаянной попытке взять себя в руки он беспомощно шевельнул ногами, посылая Руфуса вперед и, теряя сознание, вцепился обеими руками в луку седла. А потом были руки, поддерживавшие его и помогавшие спуститься, и… голос Одрис. Он сощурился и увидел перед собой в невероятном каком-то отдалении ее лицо. Нахлынувшая тьма мгновенно растворила светлый образ, но он успел еще почувствовать на устах прикосновение мягких нежных губ.
Шло время, дни и ночи отражались в сознании Хью едва различимыми светлыми и темными полосами, его неотступно терзали кошмары, в которых повторялось одно и то же: разрушение Джернейва и страшные пытки в подвалах замка. Затем светлые и темные полосы начали расширяться снова, превращаясь в дни и ночи. Кошмары отступили, оставив неприятное ощущение беззащитности и бесприютности. Хью ощущал боль, чувствовал, как его приподымали, чтобы умыть, накормить и напоить, кривился от горечи каких-то настоек, которые ему вливали в рот, но большей частью просто спокойно лежал, наслаждаясь мыслью, что стоит ему собраться с силами и открыть глаза, рядом окажется улыбающаяся Одрис. И в конце концов, когда он заставил веки подняться, глаза так и остались открытыми.
— Одрис? — прошептал он. — Мы пленники?
— Нет, любимый, — ответила она. — Это недоразумение, дорогой мой, всего лишь досадное недоразумение. Замок мы отстояли, но вас приняли было за возвращавшихся шотландцев. Не думай сейчас об этом, сердце мое. И я, и Эрик в безопасности, ты — тоже. Отдыхай.
Он хотел было сказать ей, что давно уже не занимается ничем иным, только отдыхает, но глаза его сами собою закрылись снова. Он уснул, а когда проснулся, в комнате горели уже свечи, и он чувствовал такой волчий аппетит, что спросил:
— Нет ли чего поесть?
И Одрис, сидевшая у постели, расцвела в радостной улыбке. Едва эти слова вырвались из его губ, Фрита метнулась к очагу и мгновенно притащила горшок с горячей и ароматно пахнувшей пищей. Хью хотелось о многом спросить, но он так и не собрался это сделать, пока его приподнимали, подкладывали под голову и спину подушки, кормили ложечкой, а потом он так устал, что лишь с трудом проглотил то, что ему предложили, хотя все казалось невероятно вкусным. Хью понимал, что им с Одрис нужно обсудить очень и очень многое, но мысли его крутились почему-то вокруг сущих пустяков — он, скажем, удивлялся, насколько сильна Фрита, если с такой легкостью ворочает его в постели, в конце концов ему удалось, однако, спросить об Эрике.
Сын был разбужен, радостно пускал пузыри и блаженно ворковал, протягивая к нему ручонки, но усталость взяла свое, и Хью уснул, едва успев вымолвить.
— Ты была права, у него прекрасный характер.
На следующий день он уже сумел задать кое-какие свои вопросы. Услышанное в ответ было настолько хорошим, что верилось в это с огромным трудом. Он все еще чувствовал такую слабость, что даже пытаться не стал уточнять, сколько же правды было в услышанном. Кроме того, Хью понимал, что даже если в том, что выдумала Одрис для его успокоения, нет и слова правды, изменить что-либо не в его силах. Гораздо приятнее оказалось принять все сказанное за чистую монету и побольше есть — сколько бы раз он теперь ни просыпался, всегда терзался зверским голодом. Время между едой и сном в тот день он проводил в ленивых забавах с Эриком, лежавшим рядом в кровати, и наблюдении за работавшей над гобеленом Одрис — Фрита развернула станок так, что он мог видеть постепенно складывавшийся сюжет: идиллическую сцену охоты.