- А впрочем, если хотите, можете сами их допросить, - посоветовали Симонову.
И вот привели Грузинова. Он думал, что его допрашивает следователь или прокурор, и извивался, как уж. Но с ним говорил корреспондент, писатель. И допрос вел не языком следователя - строго, беспристрастно, сдерживая свои эмоции, как и положено прокурорскому работнику, какой бы преступник перед ним ни был, а по-своему. Был даже такой эпизод. Налетели немецкие бомбардировщики, рядом с комендатурой стали рваться бомбы. Перепуганный бургомистр сполз со стула на пол. Симонов не сдержался:
- Неужели вы не понимаете, что вас все равно расстреляют? Ну, чего вы лезете на пол?..
Симонова интересовала подоплека его предательства, психология, нутро изменника. И ему удалось вывернуть его, как говорится, наизнанку.
Это был не белогвардеец и не кулак. Просто советский служащий, директор какой-то заготовительной конторы плодоовощного хозяйства. Он сумел даже пролезть в кандидаты партии. Когда немцы ворвались в Феодосию, он застрял где-то в ближнем поселке. Дрожа за свою шкуру, пошел на услужение к фашистам: рассчитывал приобрести какие-то блага. Он их и получил. Так страх, трусость, шкурничество и засосали его в болото предательства. Воистину, по словам Виктора Гюго, "у трусости есть неведомые норы".
"Этот человек, - писал Симонов, - был мне отвратителен. Отвратителен в гораздо большей степени, чем любой пленный немец. В силе этого чувства играли роль два момента: во-первых, он служил немцам, то есть был предателем. А во-вторых, может быть, я все же испытывал бы к нему меньшее физическое отвращение, если бы его можно было бы хотя бы считать принципиальным нашим врагом, убежденным, что Россия должна быть не такой, какая она есть, и что лучше немцам отдать часть ее территории, чтобы на оставшейся восстановить буржуазное или самодержавное государство, восстановить любой ценой, только бы не жить при Советской власти.
Но у этого человека явно не было никаких принципов, даже таких. Ему не было никакого дела до судеб России. Его интересовал только он сам, его собственная судьба, его собственное благосостояние. Он был для меня символом всего того спокойного, удовлетворенного и собой и окружающим в условиях удачного стяжательства, всего того мещанского, уныло-жадного, что я ненавидел с детства. Как-то, помню, я прочел у Хлебникова замечательные слова о том, что отныне млечный нуть человечества разделился на млечный путь изобретателей и млечный путь приобретателей. Так вот, передо мной и была частичка с млечного пути приобретателей".
Статья, которая меня вначале так "напугала", была важной и незамедлительно ушла в набор.
Когда с "Предателем" все было решено, я хотел отправить Симонова отдохнуть. Но он сказал, что привез из Крыма еще кое-что. Сейчас проявляют его снимки и вот-вот принесут. Притащили мокрые отпечатки. Я посмотрел и сделал, как потом вспоминал Симонов, "кислую мину". На одном - какие-то груды камней, на втором и третьем виднеются лишь задние борта не то двух, не то трех машин - понять невозможно, все как в тумане. И называлось это "разгромленная немецкая техника", хотя ее в Феодосии было предостаточно.
Словом, снимки я забраковал. Ушел Симонов разочарованный, но через час-два снова появился вместе с начальником отдела иллюстраций Александром Боровским и с отретушированными фото. Боровский стал убеждать, что хотя снимки и плохие, но из Феодосии у нас ничего нет. Да и поощрить надо Симонова, ведь как снимал - в огне, под бомбежкой, проявил инициативу... Напечатали. На ту же полосу, где стоял "Предатель". Под снимками подпись: "Фото К. Симонова". Я ему сказал:
- Хочешь, снимем твою подпись.
- Мой грех - моя подпись, - ответил он.
Подпись оставили. Снимки эти не украшали полосу газеты, не прибавили фоторепортерской славы и Симонову. Кажется, это были последние за Отечественную войну фотографии писателя...
* * *
Поздно вечером доставили в редакцию статью Алексея Толстого "Отрубить им руки!" - о злодеяниях гитлеровцев в Ясной Поляне. Эта гневная статья вошла в Собрание сочинений писателя. Там она называется "Фашисты в Ясной Поляне". Конечно, воля и право автора менять заголовок. Но газетный заголовок "Отрубить им руки!" точно выражал гнев не только писателя, но и всего народа.
Опубликовано сообщение о взятии войсками Западного фронта Мосальска, Детчино и Серпейска. Города небольшие. Только Мосальск обозначен на карте жирным кружочком, а два остальных - точками, свидетельствующими, что в этих городах менее двух тысяч жителей. Но за эти города бои были ожесточенные. Из репортажа наших корреспондентов мы узнали, что, отступая из Сухиничей, немцы успели занять в Серпейске каменные дома, превратив многие из них в доты и дзоты. Нашим войскам пришлось отвоевывать дом за домом, улицу за улицей.
По-другому получилось с Мосальском. Командование соединения отказалось от наступления в лоб, применив тактику фланговых ударов. Спецкор пишет: "Первый фланговый удар был нанесен неприятелю, далеко не доходя Мосальска... Этот удар внес в ряды отступающих панику, и они быстро начали откатываться... Перед городом немцы вторично были атакованы с фланга и здесь они уже спасались бегством..."
Вечером я побывал в Перхушкове, в штабе Западного фронта у Жукова. Как всегда, он встретил меня дружески: "Садись, посиди..." Меня радовало доверие Жукова: кто бы ни был у Георгия Константиновича, он разговаривал при мне открыто, без недомолвок и смягчений. Но и мне нужно было знать честь. Под каким-либо предлогом - надо побывать в политуправлении или корреспондентском пункте - я "смывался". Потом снова приходил.
Но сегодня было по-другому. На столе у Жукова, заметил я, лежал свежий номер "Красной звезды". Синим карандашом в репортаже о взятии Мосальска были обведены те самые строчки, которые говорили, что противник быстро начал откатываться, спасался бегством.
У комфронта сидел артиллерийский генерал, но он прервал разговор с ним и обратился ко мне:
- Вот ты хвалишь наших. Конечно, хорошо, что идут вперед, хорошо, что маневрируют, не бьют в лоб, но главного не добиваются. Упускают противника. Дают ему выскользнуть...
И Жуков начал объяснять, что должно быть сегодня главным. Я сразу же вытащил блокнот, настроился слушать и записывать. И Георгий Константинович стал говорить - неторопливо, размеренно, словно диктовал. Вот что у меня было записано:
"Немцы, вынужденные к отступлению, хотели бы, чтобы на фронте наступила передышка. Идут на все, лишь бы выиграть время. Их замысел ясен. Они намереваются простоять зиму, собраться к весне с новыми силами и перейти в наступление. Наша задача - не давать противнику передышки, не давать ему закрепляться, жать его на запад без остановки. Но теснить немцев еще не значит полностью решить задачу. Преследуя противника, надо его уничтожать. Главную цель он видит в том, чтобы сохранить живую силу. Наша задача - не давать ему возможности выходить живым из боя, спасти от уничтожения свои полки и дивизии..."
Вернувшись в редакцию, я вызвал нашего "тактика" Ивана Хитрова и литературного секретаря Марка Вистинецкого, рассказал о беседе с Жуковым, передал им свои записи и усадил за передовую.
- Два часа вполне достаточно. И назовем статью "Долг наших войск".
Написали хорошо. Кстати, в международном отделе редакции авторы нашли радиоперехват новогоднего выступления Гитлера. Фюрер пытался оправдать поражение под Москвой, говорил о весне: зима прекратила операции на Восточном фронте, но они будут продолжены весной. Он угрожал: "Пусть русские не забывают, что после зимы будет весна".
Конечно, это были не пустые угрозы. Фашистское командование действительно делало серьезную ставку на свое весеннее и летнее наступление. Поэтому в передовице появились такие строки: