Но удивительное дело — не прошло и двух лет, как в Мейо стали забывать о восстании, точнее, оно отошло в прошлое, где смешались вымысел и действительность, — это прошлое напоминает о себе в Ирландии на каждом шагу, куда ни кинь взор. В народе ту пору называют «Годом французов», но упоминают как о давно минувшем, словно о конных скачках десятилетней давности или о войнах в Елизаветинскую пору. О восстании сложили песни — больше на ирландском, но есть и на английском языке, в них восхваляются в основном молодой крестьянин из Мейо Ферди О’Доннел или Мэлэки Дуган, о котором Малкольм отзывался как о самом страшном злодее. Народная молва сотворила из него второго Робина Гуда. И ни в одной из слышанных мною песен не увековечилась память о храбром предводителе восстания — о Малкольме Эллиоте. Да и на земле после него остался невеликий след — простое надгробие на церковном кладбище в Баллине. Горная тропинка в Каслбар именуется теперь не иначе как «соломенная» дорога: крестьяне, жившие окрест, ночью освещали горящими пучками соломы путь повстанцам. А далекая деревня Баллинамак в графстве Лонгфорд стала олицетворять жестокость и смерть. Слава богу, что и по месту, и по времени это далеко от нас. У ребятишек даже бытовала дразнилка, которую они выкрикивали друг дружке: «Паинькой будешь — книгу куплю, в Баллинамак учиться пошлю». Спаленные соломенные крыши заменили на новые. Есть в ирландцах воистину дикарская, даже жестокая черта: сочетать горе с радостью, в суесловных песнях и стихах поминать кровавые побоища. Конечно же, в том вина не их, а собственной варварской и ужасной истории.
Но со временем даже окрестные поля и холмы стали мне невыносимы, а ведь когда-то казалось, что в них таится волшебная сила и краса. Река Мой, протекавшая по границе наших владений, несла свои мутные, грязные воды в море, мимо Киллалы. Бурое болото к западу навевало тоску и уныние, низкие холмы, на которых ютились бедняки, казались бесформенными и бессмысленными; даже бездонное небо — точно расписанный глазурью фарфор — все чаще затягивалось грозными тучами, оно словно готовилось поглотить весь род человеческий, вобрать в себя всю воду рек и морей. Природа словно затаила неисчислимые тайны, перед которыми я чувствовала себя неприкаянной и уязвимой.
В 1804 году я решила возвратиться в Англию, вверив имение в надежные руки господина Роберта Мак-Аду, агронома-шотландца, он и по сей день с желанием, усердием и знанием дела ведет мое хозяйство в Ирландии. Вскорости и я пополнила класс тех дворян, кто и не появляется в своих ирландских имениях, — их больше всего презирал Малкольм. Хотя я знаю наверное, он бы не пожелал мне оставаться в Мейо наедине с тяжкими горестными воспоминаниями. По дороге домой я остановилась в Дублине погостить у господина Леонарда Мак-Нолли, адвоката, который столь бесстрашно защищал Малкольма на суде. По крайней мере у него в сердце еще жива память и о муже, и о деле, которому он честно и беззаветно служил. Сжав мою ладонь руками, он говорил:
— Не думайте об ирландцах плохо, мы хоть и живем в смятенье и раздорах, но память о павших храним, и, бог даст, расцветет «древо свободы» на доброй почве этой памяти.
Молю господа, чтоб это сбылось, однако в отличие от господина Мак-Нолли во мне нет такой спокойной и в то же время страстной уверенности. Мы прошлись вместе по улицам города, и он показал то, что, по его мнению, мне интересно: дом, где несчастный лорд Эдвард отсиживался, точно лис в норе, особняк, где заседала Директория в тот роковой день, когда их посетил Малкольм, незадолго до восстания. День стоял ясный, за рядами кирпичных и каменных домов нам были видны залитые солнцем далекие холмы. Рассказывая, он словно вернул прошлое, хотя виделось оно мне за его словами лишь неясными тенями. Кому в этой городской суете дело до того, чему отдал Малкольм свои надежды, силы и, наконец, жизнь.
Время благосклонно ко мне. В 1811 году я вышла замуж за Марка Метьюза, небезызвестного художника-акварелиста и автора восхитительных книг о городах в горах Италии. Сколько лет нашей супружеской жизни прошло в этих солнечных, напоенных ароматами краях! Господин Метьюз — британский консул во Флоренции, и среди многочисленных англичан, живущих там, у нас немало друзей. Судьба Малкольма Эллиота, его роль в восстании и трагическая смерть — для них одна из самых романтичных легенд. Англичане благородны и обходительны с теми, кто выступает против них открыто и мужественно, и ни в одном народе так не почитают высокий долг. И лорда Эдварда с Памелой, и Роберта Эммета с Сарой, и Малкольма Эллиота со мной, несчастной, всегда будет окружать ореол романтичности.