— Протестанты и впредь будут у руля, — сказал Мур, — в их руках — почти вся собственность, вся торговля Ирландии. Это не переменить. С единым парламентом в Лондоне у нас появится надежда, что нам вернут наши права. Лишь надежда. За нее я и ратовал.
— И тем не менее довод ясный и убедительный. Будь в живых ваш отец… он бы гордился вами.
— Права-то себе мы вернем, — продолжал Мур, — точнее, католики могут вернуть. Зато страна окончательно лишится независимости. Джон бы мною гордиться не стал.
— Джон — легкомысленный юнец. Какую свободу принесли бы нам французы, эти безбожники и головорезы?
— Согласен с вами. — Мур провел ладонью по глазам. — Я заключил сделку с Деннисом Брауном. Браун вызволил его из каслбарской тюрьмы и перевел в более безопасное место на юге, со временем Джона удалось бы переправить за границу. В Америку, например. Или в Испанию. Я же со своей стороны пообещал выступить за объединение Ирландии с Англией. Так что и я продался. Как и эти жалкие дублинские приспособленцы: кто за орден, кто за пенсию. Получил свое и я.
Трейси повернулся и взглянул на Мура. Заговорил он не сразу, смущенный и удивленный таким признанием.
— Но вы же писали искренне?
— Да, разумеется. Все до единого слова. Но не будь я в долгу, вообще бы ничего не написал. Браун получил обещанный кусок мяса.
— Вы просто чересчур строги к себе, — стал утешать Трейси, — на сделку вы пошли только ради Джона, чтобы спасти ему жизнь! Господи боже мой! Деннис Браун даже презрения недостоин. Я бы такое с его стороны и предположить не мог.
— Он сдержал свое слово, а я — свое. Но сделка оказалась ненужной. Джон умер.
— Вы не правы. Она нужна была Джону. Ради его спасения.
— Я согласился бы на любые условия. Выдавал бы вымысел за правду, черное за белое. Заплатил бы любые деньги, сделал бы все, что бы он ни пожелал.
— Но, однако, не сделали. Вы лишь пообещали обнародовать свои взгляды. Вас мучают угрызения совести, их сумел бы развеять любой толковый священник. Поговорите с Хасси. Поверьте, он в восхищении от ваших статей.
— Ну что вы! — Мур улыбнулся. — Зачем мне совет господина Хасси. Я и сам неплохо разбираюсь во всех угрызениях совести. — И нетерпеливо тряхнул головой. — Давайте о чем-нибудь другом поговорим. Жаль тратить на пустяки такой чудный вечер.
Но Трейси не отступал.
— Даже если это и сделка, даже если вы писали неискренне…
— Ненавижу сделки, — перебил его Мур, — и тех, кто в них участвует.
— Спаситель наш и то не гнушался сделкой! Жизни своей богу-отцу не пожалел во искупление грехов человеческих.
— Богохульственное у вас сравнение, — усмехнулся Мур. — Господина Хасси оно бы огорчило.
Возможно ли объяснить себя человеку вроде Трейси, держащемуся общепринятых взглядов, простодушному и набожному? Да Мур и не пытался. Его честность запятнана грязными обстоятельствами. История, общество существовали для него лишь как средоточие власти, хитросплетение причин и следствий, немощи и силы, господства и раболепия. Сам же он, силой собственного разума, оставался независим от этих пут, защитив холодный, осторожный рассудок свой броней ироничности — броней надежной, проверенной и оцененной по достоинству. Сама свободолюбивая суть его побуждала к такой независимости: лавируя меж берегов, он не приставал ни к одному. Мысли его, словно птицы, кружащие над землей, кажется, вот-вот сядут, ан нет — вновь взмывают в небеса. Браун же раскинул силки, и заметались в них беспомощные вольные птицы. Дороже золота заплатил он за избавление Джона. Он поставил мысли свои на службу Брауну. Ирония, но уже не его, а судьбы. Отец бы похвалил его, обрадовался бы, что сломлена столь нарочитая гордость. Ну да бог с ним.
Трейси, конечно, прав. Мура мучали угрызения совести, но отнюдь не в христианском толковании. Мур — историк, таковым он себя по крайней мере считал. А историки не продают правду политикам ни за деньги, ни за спасение брата. Вот какую веру он исповедовал, и, как доказывает история, напрасно.
Разумеется, в конечном счете в 1800 году был принят Акт об Унии, объединивший Англию и Ирландию, однако католики добились полноправия лишь через тридцать лет, Мур не дожил до этого времени. Больше в общественной жизни он не участвовал, хотя несколько раз его понуждали занять пост в руководстве Католической ассоциации. Статей он больше не печатал, полагали, что он продолжает исследовать историю Французской революции. В Мейо его считали весьма образованным человеком, пытливым ученым, однако в Лондоне забыли даже его имя, разве что вспоминали его трактат о партии вигов.