— Мирая!
Я даже подскочила, услышав голос Пальмиры. Такой лишний здесь… Казалось, она уже неоднократно окликала, но я ничего не замечала, погруженная в сиюминутное состояние почти абсолютного счастья. Имперка не выдержала, подошла, нервно одернула мою сорочку:
— Чего ты здесь прилипла?
Я заглянула в ее серые глаза:
— Давай, постоим. Совсем чуть-чуть. Очень прошу.
На красивом лице Пальмиры отразилось недоумение:
— Зачем? Ты никогда не видела оранжерею?
Я тронула стекло кончиками пальцев, «касаясь» огромного темно-зеленого листа:
— Это фалезия обыкновенная. Видишь, проступили желтые прожилки? Ее залили. Если не просушить грунт в течение нескольких дней, растение погибнет. А амолу в искусственных условиях всегда надо избавлять от старых коконов, иначе молодые измельчают, а цветы утратят аромат. А вот ракану здесь очень хорошо — видишь, какие яркие усы.
Я всматривалась, всматривалась, даже задержала дыхание, заметив в глубине оранжереи тяжелые розовые гроздья цветов эулении круглолистой. Сердце пропустило удар — настоящее чудо. Самый прекрасный цветок во вселенной — он мерцает звездной пылью, когда его касаются, будто оживает. Даже отсюда, издалека, я ясно видела, что растение вошло в активную стадию цветения. Совсем скоро оно вытолкнет яд в листья и сбросит их. И начнет увядать. Эуления редко цветет. В оранжереях я видела эту необыкновенную красоту своими глазами лишь дважды. И в последний раз жизнь цветов равнодушно прервали, срезав гроздья всего лишь по чьей-то прихоти. Это было ужасно. Я так умоляла пожалеть цветы, что едва не устроила скандал. Меня тогда оштрафовали и на две недели отстранили от работы.
Я, вдруг, заметила, что Пальмира молчала. Смотрела на меня и едва заметно улыбалась. Сейчас у нее был совсем другой взгляд: спокойный и какой-то теплый. И все ее лицо смягчилось, потеплело.
— Откуда ты все это знаешь?
Я опустила голову, снова посмотрела за стекло:
— Это была моя работа. Любимая работа…
Пальмира лишь кивнула:
— Понимаю… Мой отец когда-то работал в оранжереях. А в доме… чего только не было. Это не работа — образ жизни.
Я вновь посмотрела на нее:
— А кто здесь ухаживает за садом? Рабы?
Она пожала плечами:
— Я никогда не задавалась этим вопросом. Разве это имеет значение?
Я снова отвела взгляд: наверное, нет. Меня не для того заманили сюда, чтобы позволить копаться в саду.
Пальмира мягко коснулась моего плеча:
— Нужно идти. Слышишь?
Я обреченно кивнула, жадно высматривая розовые гроздья, будто хотела насмотреться впрок:
— Пойдем.
Я больше не считала, сколько раз Пальмира сверялась с навигатором — это было бессмысленно. Просто видела, что она делает это снова и снова, снова и снова. Бесконечно.
Я не узнала дверь «своего» тотуса — все они были одинаковы. Но, войдя, Пальмира сделала несколько торопливых шагов и встала, как вкопанная. Мне даже показалось, что ее пробрала едва заметная дрожь. Она сгорбилась и опустила голову:
— Господин Элар…
Имперец окинул ее напряженным взглядом, пристально посмотрел на меня, снова на Пальмиру:
— Так откуда ты ведешь эту рабыню?
Странный вопрос. Но еще больше меня смутил тон, которым он был задан. От этих интонаций в груди сжался тугой ком. Я каким-то звериным чутьем чувствовала опасность.
15
Пальмира молчала. Лишь низко склонила голову, будто признавала какую-то великую вину. Я замечала, как она была напряжена. Как задеревенела спина, как ступни в мягких рабских туфлях с усилием прижались друг к другу, как напряглись икры. Я готова была поклясться, что Пальмира едва-едва заметно дрожит. Внутри завязалось что-то вроде жалости. Недавние мысли показались опрометчивыми, резкими. Может, не так она и плоха…
Элар сделал пару неспешных шагов, цокая каблуками по камню. Этот резкий звук оглушал, разносился в гулком тотусе. Я отвыкла от звука шагов. Нормальных обычных шагов. Теперь они казались аномальными, инородными. Имперец подошел еще ближе, остановился перед Пальмирой. Какое-то время смотрел на нее, потом поддел пальцем подбородок. Вынуждая поднять голову:
— Так откуда… ты ведешь эту рабыню, Пальмира?
Этот вкрадчивый тон заставил меня похолодеть. Было в интонациях что-то знакомое, едва заметное, как крошечный, но значимый маркер. Что-то, что вынуждало стискивать зубы. Что-то, что я не могла идентифицировать. Я не видела лица Пальмиры, но имела возможность отчетливо рассмотреть лицо Элара. Скорее всего, мне тоже следовало опустить голову, сжаться, стать незаметнее, но я рассматривала. Сейчас он казался моложе, чем тогда, на тех отвратительных смотринах. Стройнее, выше… опаснее. Не точеный красавец, но и не урод. Не было никакого сомнения, что передо мной полукровка. Как я не заметила этого в прошлый раз?.. Сколько именно в нем высокородной крови могла сказать лишь лаборатория. Да это и не имело значения. Но кровь будто придавала ублюдку больше веса. Пусть на ничтожную часть — но, все же, высокородный, будь он проклят! Я помнила его ухмылку, когда он говорил Кондору про седонин. Я помнила его небрежный жест, когда он давал отмашку проклятому медику. Я ненавидела его.