Пока я занимался рассматриванием фигуры невиданного мною безобразного зверя, промышленники крошили, т. е. пришибали пешней в дыхало тех зверей, которые шевелились еще и грозили при малейших невнимании и оплошности опрокинуться в воду и уйти от нас в руки других счастливцев, на берег к которым их может выкинуть морская волна. Промышленники наши перекротили всех зверей поочередно, немного отдохнули и, заправившись пищей, начали свежить добычу. Для этого они сначала отрубали голову, хвост и четыре ласта, затем, сдирали шкуру вместе с салом и не буксировали его на карбасы потому только, что были на берегу. Мясо бросали тут же, предоставляя его на съедение собакам, которые стадами бегут сюда даже из дальних деревень.
— Куда же пойдет кожа звериная, если сало в продажу? — спросил я хозяина, не отстававшего от других и молчавшего во все время работы.
В ответ на это он только приподнял ногу, показал подошву и пощелкал по ней пальцем.
— На это идет, да на другую кою мелочь, — отвечал мне за него уже другой соседний мужик. — Кожа белужья — не кой клад. Это не нерпичья кожа: та лучше, та барышнее.
Затем опять следовало молчание. Видимо, все с сосредоточенным вниманием занялись своей работой. С трудом после долгого ожидания с моей стороны нашелся еще один словоохотливый, который говорил мне:
— Вот все, что ты теперь видел, начальнику дело хорошее. Промысел наш на твой счастливый приезд задался ловкий.
— А как приблизительно?
— Да коли ста два зверей попало, рублев на большую тысячу будет. Ста по два рублев на ассигнации придется на брата. На это и сети поправим; порвала же, чай, зверина, не без того: бесится и она как, вишь, не смирна теперь. Мечется, живот-от свой горемышный жалеючи.
— Этакий промысел мы на редкость делаем! — подхватил рассказчика уже третий, вероятно, желавший тоже отдохнуть и тоже доказать мне свою бывалость и знание. — Больше всего мечем сети на мелях у Ягров, и Кумбыша, у Омфалы, у Гольца (острова это такие живут). Там-то вот мы эти сети и спущаем на кибасах (поплавках деревянных). Зверь-от в них сам заходит и путается; мы его только на мель тащим, да кротим пешней. А там свежуем, спустим в воду, привяжем на веревку к карбасу, да и везем в деревню. Зверя по-три, по-четыре и здесь попадает. Дележ на каждую ромшу после бывает...
— Что же это такое ромша ваша?
— А ромша: вот все мы, все обчество наше — артель бы, к примеру. Вот нас теперь 12 карбасов. На каждом карбасе по четыре человека и малолетки ребята тут же: их дело промысловую избу чистить, ложки мыть, зверя караулить, когда мы спим. Это ромша. А жир-от, что с кожи режем, шелегой зовем: а согреется он да закиснет — сыротоком слывет. Вот тебе и все!
— Нет не все, коли сказывать начал, — перебил его третий голос. — Ты ему расскажи про петровское-то дело. Слушай-ко, твоя милость!
— Поехали наши ребята за белугой на вздогад, авось, мол, встренется. А зверь — дурак известный, про то не знает, чего человек-от хочет: не встренулся. Искали они эдак-то, долго искали — не нашли. Ухватили, слышь, рожу-то в горсть, чтобы не больно стыдно было добрых людей, поехали в деревню ни с чем. Там-де (думают) грязью закидают; года с три и опослях вспоминать да корить будут соседи. Едут они, едут, известно, надрываются сердцем, боятся мирского суда. А было их человек с десять на трех карбасах, и невод был при них, и невод-от они этот так и не замочили: как был засмоленный, так и остался ничем-ничего. Едуть они это в деревню свою, едут, да и видим, говорят, впереди-то, мол, нас словно пена морская! Да, какая, мол, тут пена будет: корг нет, воде мырить не из чего, не из чего и пены пускать. Надо-де быть, братцы, белуги! Стали присматриваться: белуги и есть! «Молись-де, ребята, да заезжай, который удалее!» Так и сделали. Выметали сеть — заехали. Вытащили сеть на мель: сто штук белуг предстали перед ними, как на блюдечке. Ну, опростили. Известно, барышу много: плохая белуга меньше 12 пудов сала носит на себе...