— Да в Денисовку, в Денисовку и ни в какую другую...
— Не знаю такой, да и нету такой — ведь, и даве так докладывал.
— Да быть, братец ты мой, этого не может.
— А оттого и может, что мы здесь родились и не токмя тебе деревни эти, и хозяев-то почитай в кажинной избе знаем в лицо и по имени. А деревни, какую сказываешь, не слыхали...
— Может быть, иначе зовется...
— Поспрошаем, может, и правда твоя. Эй, ты! Святой человек! Какая-такая есть у вас тут деревня Денисовка?
— А может — Болото; вон оно! — слышится ответ от прохожего и снова разговоры ямщика:
— Болото так Болото, в Болото мы тебя и повезем, так бы ты и сам сказывал. А то тут где их разберешь? Вон, гляди, три двора, а либо и два только: гляди и деревня это, и деревне этой свое звание. А сколько этих деревень-то тут насыпано? Несосветимая сила! Всех не вызнаешь...
Вот и Болото — деревушка в пять дворов.
— Да это ли, старичок, Денисовка-то?
— А была допреж Денисовка, звали так-то, звали. Ноне, вишь, Болото стало.
— А в которой избе, на котором месте Ломоносов родился?
— Не знаю, родименькой, и не спрашивай: не знаю, про какого ты про такого Ломоносова спрашиваешь. Не чуть у нас эких, не чуть. Может, тебе костянника надо, так вон на Матигорах Бобрецов живет, Калашников...
— Нет, этот ученый был и давно умер, в Питере жил...
— Не слыхал. Убей ты меня — не слыхал!
— Звезды он все, дедушка, считал; на небе, как по книге читал, все разумел, самый умный был человек, самый ученый. Здесь родился, отсюда в Москву ушел.
— А ты спроси-ко на селе у дьячка: тот что-то, паря, сказывал экое-то. Вот я теперя припомнил, сказывал он что-то да я не помню вплотную-то. У нас ты тут в деревне ни у кого не узнаешь. И разговору такого не было. Поезжайте-тко! Вон село-то!
Поехали, приехали и — слава богу! — добились кое-какого толку. Дом, в котором родился гений математики, давно, давно рухнул и снесен. На его месте выстроен другой, но и тот также рухнул и также, в свою очередь, был снесен. Теперь, может быть, и стоит какой-нибудь дом, а может быть, залег какой-нибудь пустырек, без следа, без памяти, и никому до этого нет дела. Нет, может быть, дела оттого, что далеко ездить сюда тем, для которых дорого и перо, которым писал Ньютон, и чернильница, из которой брал чернила Лейбниц, и полог кровати, за которым спал Вольтер и пр., и пр. Один только дьячок да какой-то досужий сельский старичок помнили об Ломоносове, интересовались его именем и делами. Вот, что могли сообщить они мне оба, общими силами, и вот, что можно было слышать об нашем гениальном ученом в 1856 году неподалеку от его родины, в каких-нибудь двух верстах от того места, где родился Василью Дорофееву его гениальный сын Михайло.
Василий Дорофеев был раскольник и, может быть, по обычаю своих единоверцев, считающих первой обязанностью иметь сына, разумеющего церковную печать, отдал Михаила в науку. Учил его дьячок, живший на селе, в 21/2 верстах от деревни. По свидетельству Степана Кочнева, доставившего академику Озерецковскому краткую записку (9 июля 1788 г.) о жизни Ломоносова, учителем грамоты был той же волости крестьянин Иван Шубной (отец Федота Ивановича Шубина, известного впоследствии академика). «И обучился, — говорит далее Кочнев, — в короткое время совершенно, охочь был читать в церкви псалмы и каноны и, по здешнему обычаю, жития святых, напечатанные в прологах, и в том был проворен, а притом имел у себя природную глубокую память. Когда какое житие или слово прочитает, после пения рассказывал сидящим в трапезе старичкам сокращеннее, на словах обстоятельно». Василий Дорофеев был мужик зажиточный, и в то время, когда еще велся обычай в Куростровской волости обряжать дальние покруты за треской и морским зверем на Мурманский берег океана, он был одним из трех хозяев, рисковавших этим делом. Теперь промысел этот оставлен всеми подвинскими жителями, и оставлен давно во имя нового дела — хлебопашества, которым занимаются и жители Курострова. Нестарый годами, крепкий силами и духом, Василий Дорофеев выезжал и сам туда ежегодно, брал с собой и старшего, единственного сына, обязывая его приучаться к делу с азбуки промысла, с трудной и безотрадной должностью зуйка. Зуек артельный (обыкновенно мальчик-подросток) обязан оставаться на берегу: чистить посуду, носить воду, готовить кушанье, обивать сети, обирать рыбу и чистить ее, обязан, одним словом, почти целые сутки быть на ногах. Нередко случается так, что посланный за чем-нибудь зуек долго не возвращается: его ищут и находят где-нибудь на половине пути растянувшимся на земле: он крепко спит. Сон схватил его вдруг, подкосил ноги и положил плашмя на землю на том месте, где, что называется, час приспел, и где уже нет никакой возможности разбудить его до той поры, пока он не проснется сам по себе и не придет в себя и в новые силы, истощенные нередко двух и трехсуточным бодрствованием.