Он вписал ей в блокнот номер комнаты, этаж, название улицы.
Приписал: в комнате слева живут Хоботовы, справа – Михалевы. Если жилье Никиты уже кем-то занято, узнать, куда переместили компьютер и прочее барахло. И еще хорошо бы стукнуться в комнату напротив: не занята ли она? Главное, зайти к Хоботовым – они все новости сообщат.
Когда Никита вернулся в камеру, один новенький сиделец, тараща глаза, с южным акцентом рассказывал трем слушающим его подследственным:
– Ви понимаете?! Им тепер нилза слово попирок. Вот он идет, ему шесть лет дали! Эй, друг, вщира тиба судили?
– Меня, – улыбнулся Никита. – Мало дали. Надо было больше.
Соседи по камере улыбнулись.
– Ты чудак на букву “м” или так шутить? – спросил один с повязкой на шее.
Никита лег на матрас и закрыл глаза.
– Он маньяк, – шепотком уточнил третий. – Выскочил из той статьи, согласился на эту. Шесть лет не двадцать пять.
– Да брось ты! Присяжные его оправдали. Там такие тетки… если бы маньяк, они бы оторвали колбасу.
– А я от следователя слышал…
– Они тебе расскажут…
“Неугомонная жизнь продолжается, – усмехнулся Никита. – Все мы люди, все мы слабы. Только своим собственным поведением можно что-то доказать. Не теряй головы, не теряй времени впустую. Обижаться на негодяев, которые со страхом обходят настоящих преступников, а ловят таких лохов, как ты, бессмысленно. Займись пока что самообразованием. Сейчас хорошенько выспись”.
Книги ему принесла Светлана Анатольевна на следующее же утро, сказав, что в общежитие еще не ездила, но заглянет туда вечером.
– Светлана Анатольевна! – вдруг шлепнул себя ладонью по лбу Никита, при этом поймав себя на мысли, что этим жестом немного играет перед адвокатом. – А если мой “комп” не украли, нельзя его сюда? Я бы что-то конспектировал, кое-какие программы по специальности доработал.
Адвокат, как от конфуза сморщив носик, оглянулась на дверь.
– Это непросто. – И шепотом поведала, что, для того чтобы пользоваться компьютером, Никите придется подарить его тюрьме, ГУИН.
А вот затем служба СИЗО выдаст ему аппарат в аренду, как выдают здесь телевизоры и вентиляторы, и он, Никита, должен будет платить сколько-то денег за аренду собственного компьютера, а также за расход электричества. – Теперь так. Рынок!
– Но у меня новейший “Пентиум”!.. – жалобно пробормотал Никита. – Я потом не скоро такой куплю. Может быть, купить бэушный, попроще… долларов за четыреста-пятьсот… у меня есть деньги на книжке, а книжка на полке, между томиком “Виндоуз” и “Технической энциклопедией”…
– Но вы же не сможете пользоваться книжкой, пока не выйдете на свободу.
– А! – вспомнил Никита. – Я заполнял доверенность на три года… ей… ну, бывшей… – и, вдруг омрачившись, замотал головой. – Нет! Нет! Мы попросим в долг у Хоботовых.
“А вдруг меня законопатят надолго… дадут ли Хоботовы в долг на неопределенное время?..”
– В конце концов, я вам займу, – предложила Светлана
Анатольевна. – У меня есть деньги, скопленные на лето. Но я нынче никуда не еду.
– Нет, езжайте!.. У вас бледное лицо.
– У меня с детства бледное. Но это не малокровие! – засмеялась адвокат. – Просто когда я думаю, у меня лицо бледнеет. В отличие от тех, кто краснеет, когда думает. Мы в университете даже, помню, делились на белых и красных.
И вдруг Никита поймал себя на мысли, что ему очень нравится говорить со Светланой Анатольевной. И что она очень-очень красивая…
– Мне нужно идти, – уловив его смущение, нахмурилась адвокат. – Вот вам еще карандаш и шариковая ручка, пригодятся. До завтра, Никита
Михайлович.
Вернувшись в камеру, при слабом свете лампочки Никита впился в тексты, талантливые, парадоксальные (как он их раньше не знал?..), но и трудные, требующие работы мозга…
26.
Светлана Анатольевна оказалась догадливой или просто опытной: вложила в книги конверты с марками и чистые листы бумаги, сложенные пополам.
И Никита сразу же написал письмо родителям в Иркутск.
“Спешу поделиться радостью, – писал он, – с меня сняли все обвинения. Правда, припечатали новое, блюдя честь мундира, – за то, что я их дурачил.. но это обвинение плевое, скоро я буду на свободе”.
И когда Светлана Анатольевна вновь пришла в СИЗО, отдал ей запечатанный конверт, хотя, как она объяснила, письма положено отсылать через тюремную почту.
– Впредь лучше так, иначе начнут на меня коситься. Когда нужно будет очень, не разрешат встретиться.
Затем адвокат рассказала ему, что происходит в общежитии
Вычислительного центра.
– Во-первых, не расстраивайтесь, – она заглянула ему в глаза. – Все ваши вещи у соседей Хоботовых, компьютер, книги. А диван ваш и прочее – в их гараже. В бывшей вашей комнате проживает новый лаборант. А в комнате художника Деева – новая секретарша директора.
– А вещи Алексея Ивановича? Картины? Старик увез их?
– Какой старик?..
И Никита с болью подумал о себе, какой же он заторможенный да и просто равнодушный человек. Во всяком случае, был таким. Чего резину тянул?!. Надо было давно найти старика Шехера, помочь забрать картины и книги.
– Я попробую уточнить, – пообещала адвокат, выслушав сбивчивый рассказ Никиты про художника и его родню. – Но есть и радость.
Оказывается, Тихомиров выздоровел, перевелся в УБОП – в управление по борьбе с организованной преступностью. Дай ему Бог! Из городской милиции выжили парня… А насчет ноут-бука ребята обещали скинуться, купить. Юра Пинтюхов проверит машинку и сам напишет дарственную тюрьме.
– Спасибо, – Никита неотрывно смотрел на молодую женщину. И радостная мысль мелькнула: “А может, вот моя судьба?..”
Но адвокат – хороший психолог. Она прекрасно понимает, что должен испытывать молодой мужчина, когда после двух месяцев камеры возле него стоит молодая чистая женщина с воли.
– Я, возможно, не смогу теперь часто бывать, – сказала она, уводя взгляд. – Ко мне приезжает мать из деревни… ухожу в отпуск. Но все, о чем мы договорились, ваши друзья доведут до конца.
Вернувшись в камеру, Никита сказал себе: “К ней не мать приезжает… она тебя щадит… у нее жених или муж… она хочет, чтобы ты успокоился и подзабыл ее… Займись самообразованием, дубина. Всё! Никаких женщин!”
Но увы, судьба начнет мучить – так уж до упора.
Вечером начальник тюрьмы Михаил Михайлович Хабалов, или, как его называют заключенные, Отец родной, обходил камеры, что случалось раз в месяц. Причем заранее заключенных не предупреждали, и неожиданное появление хозяина могло иметь грозные последствия, если он заставал своих “деток” за выпивкой (а в СИЗО, случалось, гнали самогон из антибиотиков) или за карточной игрой на деньги.
Сегодня же, высоченный, сутулый, с багровыми пятнами атеросклероза на лице, Михаил Михайлович, заглянув, как медведь, в сумеречное логово, где отдыхали арестанты, постоял, щурясь, пару секунд и вдруг гаркнул голосом истинного полковника, обращаясь к Никите, который лежал, обложившись книгами:
– Как же ты читаешь, сынок? Тут сапоги станешь надевать – промахнешься, не на тот предмет наденешь!
Переждав неизбежное “ха-ха-ха”, он глянул на единственную желтую лампочку над дверью и буркнул сопровождающему замполиту Ваське
Казаку, чернявому болтуну на всякие темы:
– Сколько тут ватт? Двадцать?!
Казак сделал обиженное выражение:
– Михал Михалыч, обижаете. Сорок пять. Это энергетики недодают… вчера мерили – не двести двадцать вольт, а двести десять. А поскольку мощность…
Михаил Михайлович, нетерпеливым жестом руки прервав объяснения
Казака, приказал:
– Ввернуть сто десять. Не каждый день вижу на нарах избу-читальню. -
И, подмигнув Никите, величественный полковник зашагал дальше, не обратив внимания на упавшую на пол возле “скалы” (или параши, если вам угодно) игральную карту туз крести, а также на “коней” – нити, тянущиеся под потолок, к зарешеченному крохотному окну, – это местная почта. Сегодня Отец родной был милостив, а причину его милости уже с порога, обернувшись, пояснил замполит Казак, скаля зубы и грозя кулаком человеку кавказской внешности на всякий случай: