«Точно ли это хорошая идея?» – спрашивала Эстер себя, взводя курок и наводя дуло на мишень. «Будет весело, если кто-то вызовет полицию за нарушение порядка».
Вдох-выдох. Глаза фокусируются на цели, а руки застыли, держа пистолет. Дыхание ровное, в голове – никак лишних мыслей. Предохранитель снят. Палец уже на спусковом крючке.
«Будет громко. У меня нет даже наушников» – подумала она и, вытолкнув воздух из лёгких, выстрелила.
Громкий звук, похожий на небольшой взрыв, на секунду оглушил её. К огромному удивлению, Эстер попала по горлышку бутылки, которое, разбившись, полетело в траву.
Вдох. Девушка снова выпрямила руки и прицелилась. Вес оружия заставлял поднимать его выше, чем нужно.
Выдох. Выстрел.
На этот раз пуля задела нижнюю часть мишени, и зелёное стекло с треском посыпалось на землю.
Вдох. Цель. Выдох и выстрел.
Эверт промахнулась. Через пару секунд это повторилось дважды, и промахов было уже три.
— Да блять.
Прикрыв глаза, девушка представила, как бутылка, стоявшая слева от той, что уже разбилась, осыпается на осколки и повторяет судьбу предыдущей. Она представляет, как разбиваются и последующие две.
Большинство людей, писавших обучающие статьи, говорили, что оружие – продолжение руки. Эстер это казалось утрированным абстрактным бредом, потому что пистолет воспринимался, как тяжеловатое инородное тело. Каким вообще образом кусок металла может стать частью тебя?
Вдох.
Бред, полнейший бред.
Выстрел.
— Да какого хера?! – возмутилась та. – Всё же было нормально!
«Продолжение руки… хорошо, представим, что моя рука может шмалять, и что я – ебучий терминатор». Злобно глянув на загрязнившееся прозрачное стекло, девушка прицелилась и опустила веки, воображая, что сталь слилась с плотью и действительно превратилась в часть неё. На это понадобилось не слишком много времени.
Сконцентрировавшись, она сжала ствол крепче и со злостью, которую так остро испытывала, спустила курок.
Ещё один взрыв, который, кажется, прозвучал громче, чем другие. За ним последовал звонкий треск.
«В яблочко».
После Эстер выстрелила трижды, промазав всего раз; осталось две бутылки и около пяти патронов.
Прицел, дыхание, спуск курка. Бутылка слетела на землю и раскрошилась. Прицел, дыхание, спуск курка. Промах. Прицел. «Ну же, в этом нет ничего сложного». Дыхание. «Я попаду». Спуск курка. Снова в горлышко.
— Чёрт! – опустив пистолет, воскликнула Эверт. Вздохнув, она вернула руки в прежнее положение, а затем – прищурилась, сфокусировавшись на нижней стеклянной половине.
«Всё получится».
Выстрел. Пуля пронеслась в сантиметре от мишени, светловолосая шагнула вперёд.
«Получится».
Задержав дыхание, девушка взглядом впилась в чёртову бутылку и напряглась, затем расслабившись. Ей так отчаянно хотелось попасть в цель, как будто от этого зависела её собственная жизнь.
«Даже если не попаду, ничего страшного» – попыталась убедить себя Эверт, хоть и понимала, что это, отчасти, ложь.
Вдох.
«У меня всё получится».
На секунду вместо стеклянной бутылки без горлышка она представила чей-то затылок. Чей-то белобрысый, пережжённый от белой краски, затылок. Сильвия.
Не задумываясь, она нажимает на крючок; пуля разносит стекло вдребезги, но Эстер не останавливается, продолжая выпускать патроны до тех пор, пока они не заканчиваются.
Картинка слишком красочная и чересчур чёткая, невообразимо восхитительная и пробирающая до дрожи. Простреленный лоб Колдер, немного крови на застывшем лице и огромное красное пятно, расползшееся на обоях сзади.
По спине пробегает щекотка восторга, а сквозь кости и нервы струится тепло, когда Эверт прикрывает веки и видит её смерть перед собой, как явь. Наверное, Сильвия бы плакала, умоляла о пощаде, но… какая разница? Эстер накормили таблетками, она больше ничего не чувствует. Было бы очень забавно посмотреть на её опухшее лицо, залитое слезами, услышать судорожное дыхание и мольбы о прощении, пустые обещания, да вообще всё, что она могла предложить в обмен на свою жизнь – её бы это не спасло, но Эстер позабавило.
В голове девушка рисует картину происходящего; то, как заходит в несуществующее – и от того в фантазиях зыбкое – помещение, как идёт вдоль пустого коридора, где звуки шагов волнами перекатываются у потолка, открывает дверь и видит её – беззащитную, испуганную и вжавшуюся в стену. В комнате нет мебели, там нет ничего, что могло бы отвлечь Эстер и спрятать Сильвию; живые вступительные речи в качестве лирического отступления, плач и громкий выстрел. Пау-пау, сучка.
— Насилие – это плохо, – открыв глаза, сказала себе Эверт. — И убивать плохо. Нет, хватит.
Несмотря на то, что мысли о расправе из мести были слаще самой сладкой розовой ваты, девушка пресекла их. Патроны кончились, руки пахнут порохом, вокруг стекло, нужно что-то делать.
Она не была уверена в том, что убрала двор полностью; идея напороться на какой-нибудь осколок не привлекала её, но проверять дважды Эстер не стала.
Все последующие сутки сердце грели только воспоминания. С каждым днём светловолосая оказывала всё меньшее сопротивление, принимая лекарства. Всё было так, как обещал отец – по вечерам к ней приходили, давали в руку таблетку и наблюдали за тем, чтоб препарат не оказался выброшенным; то есть, заставляли открывать рот, поднимать язык и проделывать другие махинации, чтоб, не дай боже, её не запихнули куда-нибудь за щёку и не выплюнули через пять минут. Отец всё ещё сомневался в честности дочери, хотя ей самой уже было наплевать. Лечишься, не лечишься – разницы никакой, паршиво и так, и так. Принимаешь лекарства – ощущаешь, как клетки мозга медленно отмирают и весь внутренний мир вместе с ним, начинаешь тормозить и терять возможность испытывать что-либо искренне. Не принимаешь – страдаешь и разрываешься от эмоций, пытаешься отрезать себе что-нибудь, чтоб почувствовать связь со внешним миром. Здесь даже из двух зол меньшее не выбрать.
Потому, осознавая безвыходность положения, Эстер глотала таблетку за таблеткой, запивая водой и сдерживая слёзы.
Одиночество перестало быть интересным, и, когда пошла вторая неделя её мнимой «болезни», Эверт намекнула отцу на то, что пора бы возвращаться в школу. Ответ получила неоднозначный: «Я подумаю».
«Да, да, подумай, конечно, а я попытаюсь пока не сдохнуть. Ну ты думай, думай, я подожду».
Из чувств внутри бурлила только злоба. Злилась она на всех – на себя, на школу, на психиатра и свой грёбаный психоз, на производителей таблеток, на отца и даже на мать, которая в своё время не сделала аборт. «Таким, как я, лучше бы не рождаться. Никогда».
Её раздражали все. Подбешивать начинал даже котёнок, о котором, оказывается, любимый папочка узнал ещё в первые дни нахождения животного тут; надо отдать должное – истерик и скандалов он закатывать не стал, всего лишь возмутился тем, что с его мнением не посчитались. И это тоже её разозлило.
Лучшим другом в этом дурацком и бессмысленном домашнем заключении для неё стал блокнот, на страницах которого девушка изливала свои чувства (иногда они всё же просыпались) и мысли, царапая бумагу чёрной ручкой. Почерк Эстер менялся, день ото дня становясь корявей и неразборчивей. От прежнего – округлённого с аккуратными завитками – не осталось и следа: он превратился в резко угловатый, узкий, с колеблющимися формами и размерами. Эверт расписывала свою ненависть изощрённо, прибегая к самым красивым и точным словам, разбавляя полноту выражений метафорами. Легче не становилось.
На часах – одиннадцать вечера. Эстер сидит за столом, запустив руку в собранные волосы, локтем упираясь в деревянную поверхность. Правая кисть и запястье болели. В голове слишком тихо. Непривычно тихо.
— Скажи что-нибудь, – выпалила та, бросив ручку на исписанный лист. Голос молчал так долго, что становилось не по себе. По логике вещей, она должна этому радоваться, но без него всё как-то… не так. По другому.