Когда Герд, наконец, приехал, она первой, опередив детей, бросилась в его объятия, прижалась лицом к его шее — забот и страхов как не бывало.
Это чувство полной умиротворенности не оставляло Фанни весь вечер и весь последующий день. Герд рассказывал, она слушала. О звонке Уве, о Норме, об Эрлихе: «Ах, этот, знаю, знаю, который досаждает Штроблу»; и о молоденьком Карле Цейссе с его огромными, выпуклыми стеклами очков; о Штробле, который завтра уезжает в Ново-Воронеж, да, на целые две недели, хотя он отбивался так, будто к стройке в Боддене сам себя приковал стальными цепями. Узнала, что начались испытания реактора под давлением, что каменщикам давно пора выметаться из головных боксов, а они все еще там возятся, и конца-краю этому не видно; что Улли Зоммер, положивший было глаз на Норму, подцепил себе едва оперившуюся смазливенькую девчонку, хотя, по совести говоря, на свою Молли, которая его ждет не дождется, пожаловаться не может, ослиная он башка! Они сидели за обеденным столом, снимали кожуру с картофелин, сваренных в «мундирах», ели творог, впитавший в себя запах лука и тмина (лежал, наверное, рядом в холодильнике), и вдруг Фанни безо всякой видимой связи сказала:
— Я поеду с тобой! На неделю. Не смотри на меня так, ничего со мной не случится и с ребенком тоже. Поедем вместе, ладно?
И Фанни поехала с ним. Она спала сном праведницы на нижней полке купе спального вагона, а Шютц лежал на верхней. Маленькая лампочка над дверью скупо освещала купе. Шютц поглядывал вниз, на Фанни, его так и подмывало спуститься вниз и обнять жену. Его удивило, что она так крепко и безмятежно спала в такой духоте, удивило и то, с какой уверенностью в собственные силы она говорила о поездке в Бодден:
— Что, ребенок может родиться раньше? Но мы ведь не в пустыню едем, Герд.
Он отлично понимал Фанни: ей захотелось опять совершить поступок, последствия которого вовсе не рассчитаны от точки до точки, опять сделать что-то исключительно потому, что хочется, и все тут! Она нашла в себе эти силы, спасибо ей за это!
Глядя на нее с верхней полки, Шютц вспомнил, как она сказала:
— Ты будешь рядом, а роддомы есть повсюду!
Ни тени тревоги! «Когда мы вместе, все будет хорошо!» Да, она права. Конечно, права. «Но что до меня, — размышлял Шютц, — я предпочел бы, чтобы и поездка эта, и обратный путь были уже позади, чтобы она лежала в больнице на белоснежной простыне, обнимая новорожденного, а мы все втроем, прижав носы к оконному стеклу, стояли бы снаружи и, счастливые, махали бы ей руками».
Штробл будет отсутствовать на стройке две недели.
— Хорошо ли это? — колко спросил Эрлих.
И даже Зиммлер не удержался, ухмыльнулся:
— Ну, я думаю, так, как при нем, мы не сработаем, а?
Для руководства идеологической работой в предпусковой период при партбюро были созданы специальные рабочие группы. Одну из них возглавил Шютц. Тем не менее он каждый день выкраивал время для встреч с замещавшим Штробла Гасманом, уточнял с ним узловые моменты в работе отдельных коллективов, приглашал его на заседания партбюро, хотя Гасман и не был его членом. Поддерживать с ним постоянный контакт оказалось делом не из приятных: стоило одному из смежников допустить промашку или выйти из графика, он сразу становился желчным, язвительным. А как же: это лично ему палки в колеса вставляют!
Одной из первых это почувствовала Норма, к которой сходились для передачи все экстренные сообщения и жалобы. Когда отданные Гасманом распоряжения по непонятным для него причинам не выполнились, он попробовал было повысить на нее голос, но быстро получил отпор. Потом он накинулся на Вернфрида, хотя простой у того вышел отнюдь не по собственной вине. Когда Гасман раскричался, что из-за его, дескать, нерадивости сварочные работы неоправданно затягиваются, Вернфрид, не говоря ни слова, швырнул ему под ноги перчатки и защитные очки.
Об этом рассказали Шютцу, и он чуть-чуть не заорал в ответ: «А мне что прикажете делать? Приходите ко мне, жалуетесь и ждете от меня подсказки, как жить да быть, а с работой моей мне что делать? Или мне не положено смонтировать свой трубопровод в срок, разве с меня плана не спрашивают? С меня первого!» Но удержался, смолчал. Подошел Юрий со своей неизменной папиросой в уголке рта, подмигнул, похлопал по плечу.