Сохранилась его фотокарточка, рассказывала Вера. По словам местного учителя, краеведа-любителя, который написал историю своей деревни, Бруно был крепким, широкоплечем парнем. Совсем еще молодым, восемнадцатилетним. Белокурым. По вечерам, вернувшись с фермы, любил надеть чистую рубаху и постоять с парнями на околице, попеть и пошутить. Любил по праздникам поплясать в деревенском трактире под музыку дребезжащего граммофона.
С кладбища они направились на деревенскую площадь. В центре ее стоит памятник Бруно Якли, молодого крестьянина с винтовкой в руках. В его честь и сельскохозяйственный кооператив носит имя Бруно Якли.
Он слушал и смотрел на нее, не отрывая глаз, и если о чем и был в состоянии думать, то об одном: только когда я буду вместе с этой женщиной, для меня начнется настоящая жизнь. Наверное, она поняла его чувства, потому что он увидел совсем новое выражение ее глаз. Нет, оно еще не было таким, как на портрете, висевшем в кабинете отца Веры. Но похожим, очень похожим. Вера тоже думает, что могла бы быть с ним счастлива, говорил Штробл. Тут его не переубедишь, и он от своего не отступится.
Именно у этого памятника Вера и сказала ему:
— Ты видишь историю, и не видишь человеческих историй. Но истории людей и есть история страны.
Шютц выслушал его, не перебивая. Он был удивлен, испуган, хотел спросить: «Ты уверен? Не ошибаешься? Ты и она! Спустись на грешную землю, старик! Мы здесь, на нашей стройке. Мы выдержали не одну бурю, в разные передряги попадали. Может, кто-то и натворил глупостей, потому что черт знает сколько живет без жены. Иной раз в этом состоянии и на луну завоешь! Но зачем же за звезды хвататься?»
Но ничего не сказал и ни о чем не спросил. Слушал, молчал. А Штробл, словно угадав шестым чувством все его вопросы и сомнения, проговорил:
— Да, есть Виктор. Да, она за ним замужем. И у них есть ребенок. Нет, о своем замужестве она никогда не говорила. И тем более не жаловалась. Но глаза-то у меня есть. Я вижу и слышу. И чувствую, как она ко мне относится. Не обязательно понимать все на свете, но музыка любви понятна на всех языках. Я не сомневаюсь — ей в браке с Виктором неуютно. В его вежливости есть что-то леденящее.
Тут он солгал. Солгал Шютцу, пытаясь наперекор всем сомнениям обмануть и себя самого. Вежливость Виктора была трогательной, сердечной. Это несомненно. Может быть, поэтому Штробл и обрушился на это его качество.
Совсем стемнело. Наступила ночь. Волны мягко плескались у мола. Время от времени из воды вылетала рыба и с хлюпаньем ныряла обратно. К ним приближался один из рыболовов.
— Это Юрий, — сказал Штробл. — Поймал-таки, наверное, судачка. Говорят, их здесь полным-полно.
— Ты только не пори горячку, — тихо проговорил Шютц. — Хорошо обдумай еще раз все, что ты решил.
42
Штробл горячку не порол, но и не расхолаживался. Где бы он ни был, знал, что Вера рядом, искал встреч с ней и радости своей не скрывал. Утром торопился на стройку, чуть не бегом бежал по росистой траве, перепрыгивал через прорытые для кабеля и канализации канавы, с удивлением замечал, что почти вся незастроенная территория поросла метрового роста донником, белые метелки которого испускали одурманивающий аромат.
Уходя вечером с участка, пытался мысленно определить для себя, сколько времени осталось до решительного разговора с Верой, но всякий раз приказывал себе набраться терпения. Он был человеком дисциплинированным. Он знал, сколь напряженными будут для них обоих предстоящие недели, и сдерживал собственные желания. «Тот большой день у нас впереди, — говорил он себе. — Он наступит ровно за две недели до того мгновения, когда первый блок даст электроэнергию республике и когда в честь этого исторического события будут произнесены торжественные речи, прозвучат звуки фанфар и будут развеваться полотнища знамен. Их большой день придет, когда заработает реактор. И тогда подтвердится, что работали они хорошо, что заключительный этап монтажных работ и скрупулезнейшей доводки прошел без сучка, без задоринки».