— Ох, и повезло тебе! Пригласили на пуск!..
Да, теперь нет ни малейших сомнений: в ближайшие несколько часов реактор заработает. А Штробла при этом не будет. Кто-то положил сзади руку на плечо Шютца. Он обрадованно вздрогнул, надеясь услышать знакомое: «Ну, старик…» Но в эту секунду голос Берга пророкотал:
— Ты посмотри на советских товарищей! А ты что в свитере?
И только тогда Шютц заметил, что все советские друзья пришли в подобающих такому торжественному случаю вечерних костюмах. «Конечно, — подумал он, — в такой знаменательный день, они совершенно правы…» С сомнением посмотрел на свой свитер и джинсы, потом на Берга — тот хитро улыбался: под пиджаком на нем тоже был свитер.
— Промахнулись мы, а? — сказал Берг.
Несмотря на деловую атмосферу, ощущалось некоторое волнение. Шютц переводил взгляд с сотовых полей кассет ядерного топлива на приборные щиты, шкалы, измерительные стенды, видел, как углубились в протоколы приемки государственные руководители из СССР и ГДР. Немногочисленные гости негромко переговаривались.
Он наблюдал за операторами, за Виктором, за его экономными, уверенными движениями. Ему показалось, будто Виктор остановил на несколько секунд на нем испытующий взгляд. И отвел, будто высматривал кого-то другого.
Но вполне возможно, ему это почудилось. Все внимание Виктора было сейчас приковано к вибрирующим стрелкам и помигивающим лампочкам на широком полукружии измерительного стенда центрального пульта управления.
С какой стороны ни подойди, сегодня подвергается испытанию многомесячный труд сотен и сотен людей, подводятся четкие и очевидные итоги труда всех и каждого в отдельности. В том числе и Шютца. Конечно. В том, что реактор заработает сегодня ночью, есть и его заслуга. Да, и что же окажется в результате? Для положительной оценки его, Шютца, работы требуется, чтобы все его люди продвинулись хотя бы на шаг вперед. Это выражение любит употреблять Берг. Положим. Но что это значит? Чем измерить, продвинулся человек вперед или нет? Тем, что кто-то активно занимается общественной работой вроде Эрлиха, или тем, что кто-то другой вроде Вернфрида стал реже опаздывать на смену. Нет, не этим. Эрлих молодчина. Когда Шютц думал о нем, у него сердце радовалось. Вернфрид же изменился мало, просто решил давать поменьше поводов для придирок.
Но первой строкой в его итоговом протоколе не может не стоять Штробл. И нечего ходить вокруг да около. Штробл был его другом, и сегодня он его предал. Он вмешался в жизнь друга, желая упростить все для тех, кого эта история могла задеть. Для одного Штробла ничего не упростилось. Нет, для него — ни в коем случае! Никто лучше его не знал Штробла. Еще вчера, глядя на своего лучшего друга, он с удивлением отмечал, как способен раскрыться человек, если жизнь обрела для него все свое многоцветие и многообразие. А сегодня он столкнул его на ступеньку ниже, на которой Штроблу уже приходилось стоять. «Не вмешивался бы ты, Герд, а?» Он тем не менее вмешался. И от этой мысли отныне ему не отделаться. Рядом с ним опять оказался Берг, с интересом посмотрел на него.
— Ну, каково у тебя на душе? — спросил Берг, имея в виду общее праздничное настроение.
«Паршиво, — подумал Шютц, — паршиво у меня на душе». И объяснил Бергу почему.
Берг надолго задумался. Потом взял его под руку и, прогуливаясь по залу, рассказал одну историю.
Давно это было, он тогда еще ходил в учениках токаря. Вместе со своим лучшим другом. В Берлине. На заводе Борзига. Шла война. Потом война кончилась. Они стали квалифицированными рабочими, остались на том же заводе. В первые послевоенные годы занимались примерно тем же, чем и большинство сверстников. Обменивали самодельные ножи из нержавеющей стали на американские сигареты, обнимались с девчонками, в голубых рубашках членов ССНМ пели «Мы строим, строим!», играли в художественной самодеятельности скетч «О тех, кто крал уголь». Его друг во всем был одним из заводил. Молодой рабочий, на которого возлагали надежды. И вот в один прекрасный день — Берг уже вступил к тому времени в партию, у товарища тоже были две рекомендации — вдруг он нашел себе новое место работы. В Западном Берлине. Это его мать уломала. Муж погиб на фронте, на руках трое малолетних детей, она уговаривала старшего сына днем и ночью, и наконец он сдался. Итак, он начал работать на другой стороне. В остальном же он остался тем же рубахой-парнем, ничуточки не изменился.
Они купили в складчину парусную лодку. Старую, но не беда — подновили, так что вышло всем на загляденье. И каждое воскресенье ходили под парусом в Грюнау. Чудесное было время!